Опубликовано: Историческое знание и интеллектуальная культура.
Материалы научной конференции. Москва, 4-6 декабря 2001 г. Ч. 1. С. 46-49.
Материал публикуется с некоторыми авторскими дополнениями,
не вошедшими в основной текст

Сформулировать вопрос, вынесенный в заглавие этого этюда, меня побудила реакция коллеги на фрагмент "Дневника Элеоноры"(1) — "мистификация", "фальсификация!" Это заставило задуматься над природой собственной деятельности, и в частности, над тем, существует ли принципиальное отличие подобного рода реконструкции от художественной литературы, от исторической беллетристики. В чем разница между "Записками викторианского джентльмена" Маргарет Форстер, написавшей автобиографию У.М.Теккерея и исторической повестью А.П.Левандовского "Сердце моего Марата", написанной в форме воспоминаний близкого ему молодого человека? И существует ли принципиальное отличие того и другого от "Дневника Элеоноры"?

Современные тенденции историописания, возрождение нарратива, настойчивое стремление вернуть исторической науке былую общественную значимость, невольно приводят на память те далекие времена, когда история еще не была наукой, когда исторические сочинения создавались по законам драматургии. Тогда в обычае было поручать историческому персонажу монолог, или речь, которую он если и не произнес, то должен был произнести дабы объяснить мотивы своих действий (объяснить как своим подданным, так и будущим читателям), дабы подчеркнуть важность происходящего. Однако что это как не реконструкция текста несуществующего, но возможного? Правда, уже у Лоренцо Валлы персонажами, произносящими такие монологи, становятся Сенат и Народ Римский, что свидетельствует об осознании условности этого риторического приема.

По мере того как история отделялась от литературы и превращалась в науку, дидактические задачи историописания сменялись стремлением познать прошлое в его отличии от настоящего, вывести более или менее общие закономерности исторического развития. При этом роль исторического воображения неуклонно сокращалась, и в то же время обычным стало создание исторических трудов, понятных и интересных лишь узкому кругу узких специалистов.

В контексте современного состояния историописания реконструкция текста несуществующего, но возможного технически ставит те же проблемы, что и воссоздание альтернативной картины исторического развития от какой-либо точки бифуркации. Однако, судя по дискуссии на страницах альманаха "Одиссей-2000", предметом внимания в этом случае становятся проблемы глобального масштаба, если же при этом будет использоваться и реконструкция несуществующего текста, она будет носить вспомогательный характер. Например, в известное эссе-шутке Арнольда Тойнби "Если бы Александр не умер тогда"(2) можно было бы вставить реконструированный текст указа, которым заболевший в Вавилоне Александр вручает полномочия по управлению его империей Эвмену, Пердикке и Птолемею, с которого и начинается альтернативное развитие истории, – но это лишь утяжелило бы текст эссе, ничего принципиально значимого не добавив к общей его идее.

Самостоятельный интерес реконструкция текста несуществующего, но возможного приобретает при изменении масштаба, когда предметом ее становится, например, текст личного характера. Воссоздание такого рода текста позволяет исследователю изменить не только масштаб, но и угол зрения. От характера исторических данных, на основании которых осуществляется реконструкция, зависит то, какие именно задачи могут быть при этом поставлены и решены. Так, в распоряжении М.Форстер имелись многочисленные и разнообразные тексты, написанные знаменитым писателем Теккереем, что позволило автору "Записок викторианского джентльмена" не только проникнуть внутренний мир своего героя, но и воспроизвести с высокой степенью точности его индивидуальный писательский стиль, сделав именно их прежде всего предметом реконструкции.

Данные же, имеющие хоть какое-то отношение к Элеоноре Дюпле настолько скудны, что ставить вопрос о полноценной реконструкции внутреннего мира этой женщины едва ли правомерно. В то же время , как мне представляется, "Дневник Элеоноры" мог бы позволить в непривычном масштабе и под непривычным углом зрения взглянуть на некоторые проблемы истории Великой французской революции, а если точнее — на человека, чье имя как правило отождествляется с этой Революцией, на Максимилиана Робеспьера. Это тем более интересно, что большая часть людей, близких ему политически и лично, погибли вместе с ним, а победители 9 термидора имели возможность уничтожить бумаги, компрометирующие их, либо позволяющие оправдать поверженного противника, и большая часть мемуаров оставлена также ими.

Что же именно могло бы послужить материалом для такой реконструкции?

Смоделировать угол зрения и характер письма можно по аналогии с другими женскими текстами, имеющими отношение к тому же времени и персональному окружению. Прежде всего это дневник Люсиль Демулен, а также воспоминания Элизабет Леба, младшей сестры Элеоноры, и Шарлотты Робеспьер: хотя характеры у этих женщин разные и выросли сестры Дюпле, Люсиль Дюплесси и Шарлотта Робеспьер в неодинаковой социальной среде, но они все практически ровесницы, и судя по всему, получили сходное образование (дочери столяра Дюпле тоже обучались в монастырском пансионе); кроме того, не участвуя сами в событиях Революции, они близко общались с крупнейшими ее деятелями. Помимо этого, не только на образ мыслей и чувств молодой девушки, но и на способ выражения их на письме, оказывали влияние те романы, которые она читала (точнее — должна была читать, подобно большинству образованых девушек своего времени).

Однако, для воссоздания "дневника Элеоноры" этого материала явно недостаточно — воспоминания Элизабет и Шарлотты хотя и содержат интересные подробности, рассказывают об отдельных эпизодах жизни этого семейства, все же чрезвычайно кратки и фрагментарны. Из воспоминаний Элизабет Леба о том, как она познакомилась со своим будущим мужем, можно сделать вывод о том, что она достаточно часто посещала заседания Конвента и Якобинского клуба, нередко вместе с Шарлоттой Робеспьер; Элеонора наверняка тоже. Поэтому еще одним источником реконструкции ее дневника должны стать протоколы заседаний этих больших собраний; рассматривать их следует последовательно, день за днем, но особое внимание обращать на те, на которых ожидались интересные выступления, в особенности если это были выступления Робеспьера, – или какие-то события. Но рассказывая о них следует иметь в виду специфическую точку зрения молодой достаточно образованой девушки, поскольку ее внимание зачастую привлекает не то, что кажется важным мужчинам, вовлеченным в политику.

Элеонора училась живописи у одного из самых известных художников своего времени – Реньо. Этот факт не только добавляет некоторые черты ее духовному облику, позволяет предположить, что именно могло привлекать ее внимание, но и требует детального изучения художественной жизни Парижа в годы Революции, а также судьбы и творчества ее учителя.

Реконструировать повседневную жизнь семейства Дюпле и жизнь Робеспьера в их доме позволяют и другие свидетельства современников, посещавших этот дом регулярно (например, Фрерон), или оставивших воспоминания об одно-, двух-кратном (полу)официальном визите к Робеспьеру (Баррас – или юный Милиген)(3). В то же время , хотя в доме Дюпле не было постоянной прислуги, а дочери по традиции воспитывались как будущие хозяйки домашнего очага, вопрос о том, в какой мере в дневнике Элеоноры могли найти отражение хозяйственные заботы, для меня остается пока открытым. Для его решения необходимо детальное знакомство с динамикой цен на различные продукты на Парижских рынках, а также с тем, когда и какие продукты становились проблемой, предметом обсуждения. Ориентиром здесь мог бы стать, например, "Дневник Селестена Гитара, парижского буржуа"(4).

Наконец, бесценный материал для реконструкции представляет информация о тех людях, которые бывали в доме Дюпле, в том числе и тех, которые сами не оставили об этом воспоминаний, но о ком со слов других известно как о постоянных посетителях (Камилл и Люсиль Демулен, Петион, Леба, Давид, Буонарроти – Дидье, Никола, Каландини и мн. др.). Поскольку среди них немало известных деятелей Революции, литература о которых достаточно обширна, в ряде случаев оказывается возможным говорить об особенностях взаимоотношений между ними по поводу отдельных событий или происшествий.

Этот перечень является далеко не исчерпывающим, он лишь позволяет отметить наиболее значимые ориентиры. Но важнейшим условием исторической реконструкции дневника является выполнение работы последовательно, не забегая вперед. При этом воссозданию каждого очередного небольшого отрезка времени в дневнике и должен предшествовать анализ по описанной выше модели.

Что может дать для познания прошлого такого рода реконструкция вообще, и данный опыт реконструкции текста несуществующего, но возможного в частности? Прежде всего, позволю себе не согласиться мнением популярного ныне среди наших историков Франсуа Фюре, считающего, что для понимания феномена Робеспьера в истории Французской революции не имеют большого значения его индивидуальные личные качества(5). Но ведь эти персональные качества, а также личные обстоятельства жизни и деятельности Робеспьера не могли не оказывать влияния на характер восприятия им проблем окружающего мира, на принятие тех или иных решений, и пренебрежение ими приводит к тому, что обобщающая концепция Французской революции вступает в противоречие с этими частностями. Возьмем, например, Б.Бачко. Он пишет о "политическом, а также психологическом и экзистенциальном" опыте участия Робеспьера в отправлении власти "в условиях растущего влияния его в Комитете… повышения его авторитета… особенно … после речи 18 флореаля"(6) (сокращение, возможно, не совсем корректно), – но по свидетельствам современников как раз в это самое время персональное соперничество, противоречия в ближайшем политическом окружении Робеспьера, в Комитете общественного спасения, начинают все более обостряться, доходят до открытых стычек… Не означает ли это, что самый "опыт участия в отправлении власти" был для Робеспьера качественно иным, чем представляет читателю Бачко?

В то же время , как справедливо отмечает Хилари Мантел, "Если хочешь писать о Робеспьере, не нужно бояться ошибок. В противном случае любая фраза будет изобиловать условными и уточняющими оборотами, а любая цитата – сопровождаться извинительным "утверждают, что...". Придется то и дело противоречить себе, поскольку сам Робеспьер часто себе противоречил. Если захочешь понять, почему этот человек вызывал такое острое восхищение и столь же острое отвращение, нужно будет изучить не столько его многочисленные биографии, сколько личности и судьбы тех людей, которые о нем писали"(7).

И, уделяя пристальное внимание частностям, важно не сводить к ним одним историю Революции.

С другой стороны, в настоящее время признана самоценность исследования повседневной частной жизни людей, и данная "реконструкция" может рассматриваться как опыт микроисторического исследования частной жизни конкретной исторической личности в семье, членом которой он стал волею обстоятельств.

В чем же отличие такой реконструкции от традиционной исторической беллетристики, и существует ли такое отличие? Думается, существует, и оно прежде всего в тех задачах, которые ставит перед собою пишущий. Для писателя, как правило, исторический материал является прежде всего средством, способом самовыражения, – либо, когда речь идет о беллетризованой истории, формой, способом представления читателю наработанного наукой исторического материала. Напротив, при исторической реконструкции текста несуществующего, но возможного, художественное воображение приобретает функции способа познания прошлого, становится способом решения некоторых познавательных задач.