«История знает политические убийства, имевшие еще большие последствия, чем дело Шарлотты Корде, – писал Марк Алданов. – Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое историческое покушение не поразило так современников и потомство. Для этого было много причин — от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты».

О Шарлотте Корде стали говорить, писать и горячо спорить еще вечером 13 июля 1793 года, немедленно после того, когда сильнейшим ударом ножа она заколола больного Марата, принимавшего лечебную ванну, и была схвачена на месте преступления. В один миг ее имя стало известно всему Парижу, а затем и всей стране. Но если с личностью погибшего все было более или менее ясно, то его убийца — никому не известная до этого нормандская девушка — будоражила умы. Скупость сведений о ней, а также неясность мотивов ее поведения ничуть не препятствовали, а скорее даже помогали созданию популярной легенды о Шарлотте Корде. Находившаяся тогда во Франции английская писательница Мария Елена Вильямс отмечала, что в департаментах к смерти Марата относятся без особого интереса, но молодая женщина, убившая его, вызывает живое участие: «Скупые рассказы о ней собираются с жадностью и повторяются с восторгом. Французы одобряют (именно так: applaud) деяние, само по себе страшное и преступное, едва ли сознавая его мотивы, и жертвенность молодой женщины кажется им чем-то необычайным».

Историки до сих пор не могут сойтись в едином мнении относительно нормандской героини. Лучше всего это видно по тем определениям, которые даются ей в справочниках и энциклопедиях: «французская фанатичка» (Французский биографический словарь 1866 г.), «французская революционерка» (Американская энциклопедия 1943 г.), «одна из жертв Французской революции» (Словарь Брокгауза и Ефрона), «французская героиня» (Британская энциклопедия), «участница контрреволюционного заговора» (2-я БСЭ). Столь широкий разброс взглядов отражает в общем-то действительную неоднозначность этой фигуры. Все зависит от того, с какой точки зрения смотреть на убийцу Марата. Если совершенное ею было актом справедливого возмездия, то она конечно же славная героиня, революционерка и жертва террора. Если же совершенное ею было злом, то она фанатичка, авантюристка и участница контрреволюционного заговора.

Большинство биографов Шарлотты Корде рассматривают совершенное ею как героический поступок, а ее саму находят прекрасной. Что касается автора сего романа, то он испытывает противоречивые чувства. Более того, он до сих пор не знает точно, как к относиться к своей героине и кто она на самом деле: «демон мести» или «ангел убийства», палач или жертва, героиня или чудовище. Она вызывала двойственные чувства, когда автор еще вынашивал замысел романа и знакомился с различными версиями громкого дела 1793 года, и эта двойственность не исчезла после изучения непосредственных документов, опубликованных в книгах Вателя, д’Альмеры и в других изданиях. Тем интереснее было писать роман. Его можно назвать психологическим, хотя он и называется документальным. Возможно, кто-то назовет его детективом. Но автору все же хотелось, чтобы это был не детектив, не апология, не обличение, а психологическая драма.

Женщинами, с увлечением играющими в мужские игры, в политику, готовыми пожертвовать своей жизнью в этой игре, готовыми на все вплоть до убийства, не обделена никакая страна, никакое самое цивилизованное и передовое общество. Их огромная энергия, не найдя иного выхода, изливается в такие сферы, где этой энергии подчас совершенно не место. Мужчина — дело другое. Во всяком случае, когда мужчина борется за идею, за лидерство, за власть, увлечен борьбой и хватается за оружие, — это выглядит как-то естественнее, нежели когда все это делает женщина. Не случайно после убийства Марата в Париже ходили слухи, что убийцей был мужчина, одетый в женскую одежду. Людям трудно было представить, чтобы кинжал в грудь вождя Революции вонзила женщина.

Разумеется, деяние Шарлотты Корде неотделимо от истории великой Французской революции. Никой деятель не существует сам по себе, в отрыве от своей эпохи и окружающей среды. И все же было бы неверно воспринимать кровавый подвиг Шарлотты исключительно в связи с политической ситуацией во Франции в 1793 году. Дело гораздо глубже. Дело в конкретной личности. Революция помогла Шарлотте проявить себя, полностью раскрыться; она была тем плодоносным полем, на которым подобные натуры предстают перед нами во всем своем блеске. Но и в «тихие» времена нет-нет, да совершается нечто подобное. Даже в самую мирную эпоху рождаются свои Шарлотты. Цели и способы у них, правда, иные, но натура все та же. Натура... Вот что главное, вот что определяет все! Эта натура не терпит никаких границ. Она преступает через все границы, через все нормы и уложения, и поэтому она преступна по определению. Чем тише эпоха, тем тише и банальнее преступление; чем громче эпоха, тем оно громче, невероятнее, поразительнее, тем более тяжелы и болезненны его последствия. Вот и вся разница.

Автор стремился избежать всякого приукрашивания образа главной героини, что свойственно биографам и романистам, а также не допустить излишней драматизации событий (и без того драматичных), преследуя единственно достоверность, пусть даже в ущерб жанру. Поэтому мы видим не столько роман, сколько художественную реконструкцию реальных событий. Насколько удачна эта реконструкция, читатель может судить, рассматривая и изучая приложенные в соответствующих местах документы, в той или иной мере отражающие эти самые события.



Из хроники Ретифа де-ла-Бретона «Парижские ночи» (1794 г.)

Марат долго скрывался, так что три четверти мира считали его существование воображаемым... Наконец, он появился в ярком свете Национального Конвента. С этой минуты сомневаться в его существовании было уже невозможно. Предубеждение против него было всеобщее, и его собственные друзья одно время сочли необходимым покинуть его. Наконец, Комиссия 12-ти декретировала привлечение его к суду... Он вышел победителем. Чего недоставало, чтобы искусному физику, талантливому врачу, пылкому патриоту Марату вернуть всю чистоту его репутации? — Смерти, и смерти патриотической... Немного найдется столь славных кончин. Лепелетье был убит Пари, — негодяем, наемным убийцей, всеми презираемым. Марат, напротив, поразил воображение молодой особы, которая восхищалась бы им и защищала его, если бы узнала его поближе... Казалось, что жизнь этого человека, сжигаемого священным огнем патриотизма, должна была быть прервана лишь рукою девственницы.



Париж, гостиница «Провиданс».

Ночь с 12 на 13 июля

Марат... Кажется, сколько она себя помнила, Шарлотта всегда ненавидела этого человека, хотя впервые услышала о нем только в сентябре прошлого года, когда до провинции дошли известия о дикой резне в парижских тюрьмах. Вдохновителем и организатором этой резни все называли Марата. Провинция была потрясена неслыханной свирепостью парижского плебса. Впрочем, и в ней самой нашлись ретивые последователи «сентябристов», и по департаментам прокатилась волна жестоких расправ. Такого от славной и светлой Революции никто не ожидал. «Вот что наступило, стоило только свергнуть короля, — сказала тогда мадам Бреттевиль нравоучительно. — К власти пришли вчерашние висельники, отпетые разбойники во главе с Маратом. Теперь можно резать всех и каждого».

В принципе Шарлотта думала так же, как и ее старая квартирохозяйка, с той только разницей, что мадам Бреттевиль называла злом вообще всю Революцию, а Шарлотта считала, что зло наступало постепенно и окончательно восторжествовало лишь с воцарением Горы. Революция и Республика — благо для Франции; Гора и анархия — зло. Олицетворением анархии стал Марат — дикий и неуравновешенный человек, вождь орды убийц и поджигателей. Подобно апокалиптическому зверю, вышедшему из бездны, он выполз из какой-то трясины, тайно просочился из-за рубежа, поднялся из отбросов рода человеческого и вскарабкался на вершину Горы. В его лице сосредоточилось для Шарлотты все мировое зло, — все грязное и смрадное, все наглое, необузданное и бесстыдное, что только есть на этом свете. О, как ошиблись те, кто называл Марата революционером! Революция — это все чистое и благородное, все прекрасное и цветущее, как первозданный сад Эдем, это свобода, равенство, братство, единение душ и сердец, это нескончаемый праздник. Марат же — это вражда и распря, кровь и смерть, это ругань кабацких мужиков, злобные насмешки толпы, это камни, летящие в окна Большой Обители, это разграбленные лавки, сожженные магазины, это плевки остервенелых женщин в лица повешенных аристократов, это поганая пика, на которую была насажена голова несчастного мсье Байё. Словом, Революция — это свет, а Марат — это мрак. Это воплощенный сатана в человеческом облике, или же его ужасное апокалиптическое детище.

Она ненавидела его всей душою, ненавидела жгуче, люто. Она не могла спать ночами, чувствуя, как Отчизна стонет под пятою этого злодея. Она тяжело ворочалась в постели, задыхаясь от своего бессилия что-либо изменить. Ах, если бы она была сейчас там, в Париже, где творится история! Тогда она конечно бы не стала сидеть, сложа руки. Уж тогда-то она показала бы всем, что она есть на самом деле! Она бы не пожалела ни крови, ни самой жизни своей, чтобы поразить зло в самое сердце.

«Поразить зло в самое сердце»... Эта условная фраза, абстрактная идея в один прекрасный день способна наполниться конкретным содержанием, стать призывом к буквальному исполнению.

Шарлотта вздохнула и натянула на себя покрывало по подбородка. За окном совершенно стемнело. Она закрыла глаза. Завтра... Завтра наступит перелом: она совершит то, что ей предначертано. Великий час близок: все, к чему она стремилась, совершится завтра. Чудовищный спрут, состоящий из десятков, сотен и тысяч Маратов, восседающих в якобинских клубах, гигантскими щупальцами расползшихся по всей стране, — завтра этот спрут будет поражен в голову. И падение головы вызовет цепную реакцию во всех краях, парализовав щупальца чудовища: они окоченеют, отомрут и, наконец, рассыплются в прах. Так оно и будет, и причиной гибели огромного монстра станут не военные марши и кровопролитные баталии, а отвага и решимость никому не ведомой девушки из Кана, прозябавшей доселе в провинциальной глуши. Иные могучие герои не смогут сделать того, что надлежит совершить ей. Но для этого вовсе не нужно быть титаном, передвигающим горы. Не нужно собирать полки и батальоны. Достаточно лишь одного пламенного сердца и одной твердой руки. Следует лишь дождаться подходящей минуты, прицелиться и нанести один, но быстрый и точный удар.

Все будет так, как она замыслила. Марату не укрыться от ее удара ни в стенах Конвента, ни за тяжелыми запорами своего дома. Не помогут ему ни многочисленная охрана, ни его верные псы-санкюлоты, зорко охраняющие его покой. Она найдет его где бы он ни был, пусть даже он укрыт в неприступной крепости, окруженной глубоким рвом.

Вот он, его трехэтажный особняк, охраняемый со всех сторон гайдуками и янычарами. Удивительным образом он напоминает канское Интендантство: те же «нижние ворота» — la porte d’en bas, — тот же парадный подъезд, те же два флигеля по бокам. Только на фронтоне вместо пляшущих харит с гирляндами цветов теснятся устрашающие изображения каких-то хищных птиц. С карнизов свисают трехцветные полотнища, на каждом из которых в белом поле золотом выткана буква «М». Прямо над парадным входом красуется большой портрет Друга народа. Через ворота туда и сюда шныряют посыльные. «Позвольте пройти к гражданину Марату», — говорит Шарлотта начальнику караула, разбойничьего вида детине с длинными казацкими усами. «По какому делу?» — спрашивает он. «Я приехала из Кана, и у меня есть для него важные известия». — «Подождите, вам ответят».

Шарлотта ждет, томясь под полуденным зноем, посреди неподвижных стражников, больше похожих на каменные изваяния. Ее печет солнце, они стоят в тени; по ее лицу течет пот, у них ни единой капли; у нее тревожно стучит сердце, а они тупы и бесчувственны, как и все в этом сумрачном ледяном доме, жестокой пародии на канскую гостиницу.

«Гражданин Марат нездоров, — был принесен ей ответ. — Но, поскольку вы приехали из Кана и имеете важные сведения, хозяин уделит вам время и примет вас в Черной гостиной. Следуйте за мной». — «Почему в Черной? Какое мрачное название! — думает она, идя за разбойником. — Что бы это значило? Впрочем, поздно рассуждать. Уже поздно...» Те же знакомые помещения, что и в Интендантстве, с той же длинной анфиладой, только теперь в ней дежурят не канские волонтеры, а чернобородые турки-янычары в длинных полосатых кафтанах, с огромными тюрбанами на головах и с саблями наголо. Каждому из этих громил ничего не стоит смять и раздавить Шарлотту как детскую куколку. В одной из комнат сидит, дожидаясь приема, Дюперрье. При виде Шарлотты он округляет глаза и отчаянно шепчет: «Не ходите туда, Корде! Ради бога, не ходите! Он уже все знает...» Но поздно отступать. Распахиваются массивные двери Черной гостиной. Вот и он, в цветастом необъятном балахоне, какие носят багдадские калифы или турецкие султаны, со всклокоченной копной черных волос, похожих на вьющиеся змейки Горгоны, полулежит на оттоманке с длинной трубкой во рту, через которую курит кальян. Орлиный взор его останавливается на вошедшей: «Вы гражданка Корде из Кана?» — «Да, это я».

«Поклонитесь и поцелуйте ему руку», — говорит ей кто-то сзади. Она оборачивается на голос и видит высокого и худого субъекта в темном сюртуке и черной шляпе. «Ну же! — прикрикивает он. — Живо на колени!» Почему она должна кланяться? Да еще и целовать руку чудовища? Руку, которой он погубил стольких людей!... Большего унижения трудно себе вообразить. И потом: разве он монарх? Разве Республика не отменила все эти церемонии? «А теперь ввела, — говорит тощий тип так, как будто читает ее мысли. — Потому что Марат больше чем монарх и больше чем король. Он наш Господь». Скрепя сердце, она повинуется, склоняет голову и прикладывается губами к жирной волосатой руке, противно пахнущей куревом. Пальцы тут же шевелятся и хватают ее за нос. Она пытается освободиться, но лишь беспомощно трясет головой.

«Ну, — говорит Марат отпуская, наконец, ее нос, — вы все еще хотите меня убить? Разве вы не знаете, что я с вами сделаю?» — «Знаю, — отвечает она. — Вы прикажите меня гильотинировать». — «Нет, — посмеивается он, — это слишком легко для вас. Вы боитесь не смерти, а унижения, позора. Поэтому я велю вас раздеть и пусть каждый из моих гайдуков и янычаров вдоволь натешится вами, а когда на вас не останется живого места, вас выволокут во двор и бросят на съедение охотничьим псам. Вот что я в вами сделаю». Тут она замечает, что стоит перед ним на коленях совершенно нагая. Она мучается от стыда и страха, и сердце ее сжимается в крохотный нервный комок.

«Ну, вы еще не отказались от своего замысла?» — «Нет, — отвечает она, неимоверным усилием воли беря себя в руки. — Пусть так. Пусть унижение. Пусть позор... Я и пришла, чтобы принести себя в жертву ради избавления человечества». — «Что ж? — усмехается Марат. — Посмотрим, как это у вас получится. Какое предпочитаете оружие? Пистолет? Саблю? Кинжал?» — «Кинжал», — произносит она. — «Эй, там! Подать ей кинжал». Субъект в темном сюртуке кладет ей в руки отточенный клинок: «Ударьте, Корде. Ударьте со всей силой. Только не думайте о том, что потом с вами сделают». Она сжимает клинок в ладони, замахивается, далеко откидывая руку назад, почти ничего не видя перед собой кроме надменного лица своего мучителя. Острие попадает ему прямо между глаз, раздается бумажный хруст, и кинжал проникает куда-то в пустоту, будто бы голова картонная и полая внутри. Со всех сторон раздается хриплый хохот: это потешаются над нею стражники-янычары...

Шарлотта проснулась от страшного удушья. В комнате темно, жарко и душно, точно в турецкой бане. Какой гадкий сон! Похоже, там не было настоящих людей, но все они, от разбойников-гайдуков снаружи до последнего янычара внутри — восковые и картонные фигуры, и весь этот дом с его Черной гостиной — призрак и бутафория. О боги света и тьмы!

«Надо бы проветрить комнату, — подумала она. — Иначе можно задохнуться». Нащупала под подушкой часы и нажала кнопку репетира. Раздалось три звонка. Глубочайшая ночь, concubia nocte, как говорили римляне. Она отодвинула саржевую занавеску, и встала с постели. В кромешной темноте все приходилось делать на ощупь: пробираться к окну, раздвигать гардины, поднимать оконные рамы. Только после этого она смогла вдохнуть прохладного воздуха ночного города. Париж был тих и мирен. Он спал спокойным безмятежным сном, в котором никто ни за кем не гнался, не хватался за клинки и не проливал кровь. И тот приснившийся Шарлотте человек, надменный тиран, исчадие ада, — наверное, он тоже спал в эту ночь, как и все парижане, развалившись на мягких пуховиках, вовсе не подозревая, что уже где-то близко, где-то рядом притаилась его гибель.



Из доклада депутата Шабо в Конвенте 14 июля

Вот какова была, по крайней мере, первая цель этой фракции, замыслившей истребить наиболее энергичных патриотов Конвента. Заговорщики воспользовались для этого инструментом более легким в движении, — я хочу сказать об образе мыслей этой женщины, которую они довели до фанатизма и экзальтации на почве отваги, а также немыслимого безумия. Эта женщина была одной из тех, которые настойчиво уговаривали Гюаде стать во главе заговорщиков Кальвадоса; и вы знаете, как он помог им. Дерзкое злодейство проступает во всей ее фигуре, она способна на более великие преступления. Это одно из тех чудовищ (monstres), которые природа время от времени извергает из себя для устрашения человечества. С холодным рассудком, приятной внешностью, стройная и грациозная, она с безумной отвагой готова к любым предприятиям.



13 июля, суббота

Площадь Победы, 9 часов 45 минут

Когда Шарлотта пришла на площадь Национальной Победы, карманные часы ее показывали без четверти десять. Вчера по пути в министерство внутренних дел Дюперрье говорил ей, что площадь эта — обычное место стоянки извозчиков. Рабочий день извозчичьего транспорта только-только начинался, поэтому экипажей на площади собралось немного и почти все были свободны. Ближайшим оказался фиакр под номером 63, на козлах которого сидел внушительного вида кучер с огромными черными усами. Шарлотта поставила ногу на подножку, открыла дверцу купе и быстренько взобралась на сиденье:

— На квартиру гражданина Марата.

— Куда? Говорите адрес, — молвил усач вполоборота.

— Я не знаю адреса.

— И я не знаю.

Она высунулась из окошка:

— Не знаете адрес Марата? Так пойдите и справьтесь.

Решительный тон пассажирки возымел свое действие, и кучер, привстав на козлах, громко обратился к своим товарищам:

— Слушайте, братцы, кто знает, где живет Марат?

— Марат? О ком ты спрашиваешь, Сильвен? О газетчике?

— Да-да, о газетчике! О Друге народа. Гражданка велит везти ее к нему, а я не знаю адреса.

Извозчики стали оживленно переговариваться, выразительно жестикулируя. Шарлотте были хорошо слышны их голоса. Но, похоже, никому из них не доводилось подвозить пассажиров к дому Марата; они даже не могли прийти к согласию, в какую именно сторону надлежит ехать. Наконец, кто-то из них заметил:

— Гляди-ка: подъезжает Люсьен. Спроси у него. Люсьен должен знать. Ему то и дело попадаются знаменитости. Большой знаток.

Усач с надеждой обратился к вновь прибывшему товарищу, но и тот поначалу развел руками.

— Точно не знаю. Где-то в предместье Сен-Жермен. Слышал только краем уха от пассажиров, когда там проезжали: вот, мол, здесь квартира Марата... А какой дом, не помню.

— А улица какая?

— Улица Кордельеров. Где-то вначале ее, если ехать с перекрестка Бюси. Не доезжая до Медицинской школы.

— Это уже кое-что. Молодчина, Люсьен!

Тем временем Шарлотта вынула из сумочки клочок бумаги и быстро записала карандашом: «Предместье Сен-Жермен. Улица Кордельеров, вначале».

— Слышали, гражданка? — кивнул ей усач, берясь за поводья. — Поедем на улицу Кордельеров, а там спросим у кого-нибудь из секции. Думаю, нам укажут его дом, личность-то ведь известная.

— Поехали, — кивнула она и захлопнула дверцу купе с такой силой, что фиакр закачался на рессорах.

Вот ведь как все просто и быстро! Собственно говоря, Шарлотта могла бы поступить так уже в первый день по приезде в Париж, а не терять попусту почти двое суток. Однако у нее были свои представления о том, где и как она должна осуществить свой замысел. И потребовалось некоторое время , чтобы мечты уступили место реальности. Да и теперь ее поездка в жилище вождя санкюлотов была не результатом свободного выбора (меньше всего она мечтала о такой авансцене), а вынужденной мерой или даже крайним средством, к которому она прибегла в силу сложившихся обстоятельств. Поскольку квартира Марата оказалась единственным местом, где с ним можно было встретиться, Шарлотте не оставалось ничего иного, как принять это условие. Если зверь не покидает своего логова, стало быть, его надо бить в самом логове.

Экипаж тронулся с места и выехал с площади Победы на улицу Круа-де-Пти-Шан. Шарлотта сосредоточенно глядела вперед по ходу движения: ее великая минута приближалась. Сейчас все должно решиться. Она уже продумала свою легенду, которая поможет ей проникнуть к Марату: патриотичная гражданка, приехавшая из Кана, желает побеседовать с Другом народа, чтобы сообщить ему о заговоре бриссотинцев, укрывшихся в этом городе. Это вполне надежная легенда, разбить которую практически невозможно, ибо она опирается на действительные факты. Шарлотта и впрямь может много чего рассказать о бежавших из столицы депутатах, и ее неплохая осведомленность в их делах должна развеять всякие подозрения на ее счет. Более того, вождь Горы, непримиримый борец с враждебной ему партией, окопавшейся в Кане, должен рассматривать прибытие Шарлотты не иначе как подарок судьбы. Конечно, он будет безмерно раз принять ее и выслушать. И пусть его охраняет хотя бы сотня вооруженных до зубов янычаров. Только бы ей добраться до него, подойти ближе, оказаться на расстоянии вытянутой руки...

Что будет с нею потом? Не падет ли и она вслед за своей жертвой?.. Ах, к чему эти вопросы теперь, когда она приняла твердое решение, когда все колебания позади, теперь, когда ее нервы сжаты в кулак и мускулы напряжены до предела?! Не надо задавать эти вопросы сейчас; на них все равно нет ответа. Она должна поразить зверя, а потом будь, что будет. Может быть, ее немедленно убьют стражники Марата, — тогда она погибнет со славой. Но может случиться и так, что всеобщее изумление и замешательство, которое последует за падением тирана, позволит ей беспрепятственно удалиться (она вовсе не собирается покорно подставлять свою шею под мечи санкюлотов), — тогда она уедет из Парижа куда-нибудь подальше, не исключено, что в Англию, — туда, где она будет в безопасности и откуда сможет спокойно обозревать плоды своих трудов. Возможно, парижане даже не узнают ее имени. О ней будут справляться, ее будут разыскивать, но она откроется не раньше, чем во Франции воцарится долгожданный мир.

...Проехали караульню Сержантов на улице Сен-Оноре. Вновь, как и вчера, над головою нещадно пекло солнце, воздух накалялся, и только прохладный ветерок, возникающий при быстром движении, мог спасти от зноя и духоты. Через несколько небольших кварталов фиакр выехал на Монетную улицу, обставленную великолепными особняками, промчался по ней до площади Труа-Мари, по Новому мосту миновал стрелку острова Сите, где стоял массивный постамент сброшенной в прошлом году статуи Генриха IV с начертанной на его боку красной краской надписью: «Пока дышит тиран, народ задыхается», проследовал по улице Тионвиля (бывшей Дофина) до перекрестка Бюси и углубился в левобережную часть города. Здесь извозчик стал делать частые повороты, переезжая с одной улицы на другую, беспрестанно понукать лошадь и кричать на зазевавшихся прохожих, не успевающих вовремя отскочить в сторону. Его взбудораженность передалась пассажирке. До того хладнокровную и невозмутимую, ее стало охватывать беспокойство: они ехали уже достаточно долго, а конца пути все еще не было видно. Впереди лишь узкая, зигзагообразная, дурно вымощенная улица, посреди которой пролегает сточная канава с переброшенными через нее мостками. И справа и слева унылая череда однообразных серых зданий. Куда везет ее усатый детина и точно ли знает он путь? Может быть, он пьян? Недаром ходит поговорка: «Пьян как кучер».

Шарлотта вновь высунулась в окошко и спросила:

— Скоро ли улица Кордельеров?

— Мы едем по ней, уважаемая, — ответствовал извозчик.

— Как, это улица Кордельеров?!

В ее словах прозвучало явное разочарование. Возница сбавил ход:

— Не волнуйтесь, гражданка. Жилище Марата где-то рядом. Сейчас минуем Павлинью улицу и справимся у кого-нибудь из прохожих.

На углу Павлиньей улицы стоял старинный дом с шестигранной башенкой, увенчанной медным флюгером. Под этой башенкой на сложенных рядами тюках прыгали и кувыркались двое подростков. Притормозив около них, кучер спросил мальчиков, знают ли они, в каком доме проживает газетчик Марат. «Дом номер тридцать, вход со двора, первый этаж!» — бодро отчеканили они. «Вы точно это знаете, сорванцы, или шутки шутите?» — сдвинул брови усач. «Совершенно точно, дядя. По утрам нам выдают там на продажу по сто экземпляров его газеты». — «Если так, то хорошо. Молодцы!» — похвалил их кучер.

«Видите, гражданка? — обратился он к своей пассажирке, показывая на табличку, висевшую на углу здания. — Сейчас мы у дома номер тридцать четыре. Где-то рядом должен быть и тридцатый». Шарлотта вспомнила безобразную нумерацию домов на улице Сен-Тома-дю-Лувр и отнеслась к словам кучера скептически. Если здесь повторится та же история, то дом Марата найдется не скоро. Однако, через минуту возница радостно возгласил: «А вот и он! Смотрите-ка!» — «Тридцатый? Этот?» — привстала с сиденья наша героиня, всматриваясь в неказистое четырехэтажное строение, ничем не отличавшееся от соседних, таких же сереньких обшарпанных зданий. За отсутствием тротуара фиакр остановился почти вплотную к стене дома, хотя, впрочем, в этом месте открывалась низенькая арка, ведущая во внутренний дворик.

— Извольте, гражданка: приехали.

Действительно: дом номер тридцать. Так вот она какая, конечная цель всего ее путешествия! То место, где надлежит совершиться ее судьбе. Шарлотта открыла дверцу, опустила правую ногу на подножку, но не спешила покидать экипаж, продолжая рассматривать скромный домик, достойный скорее какого-нибудь Лизьё или Эврё, но не Парижа. Решетчатые ставни на окнах. Два водостока по углам. Выцветшая и облупившаяся на выступах краска. Бакалейная лавка на нижнем этаже. Под аркой большая деревянная бочка с бытовыми отходами. Ничего такого, из чего явствовало бы, что здесь обитает один из вождей Революции. Ни почетной стражи, ни трехцветных знамен, свисающих с карнизов, ни портретов, ни изречений, ничего...

— Не сомневайтесь, уважаемая, — подбодрил ее кучер. — Мальчишки не соврали: Марат живет здесь. Да и Люсьен был прав, когда говорил: вначале улицы Кордельеров, не доезжая до Медицинской школы.

Шарлотта сошла на мостовую и оправила немного помявшееся платье:

— Как вы думаете, Марат сейчас у себя? Я слышала, что он болеет.

Усач пожал плечами, еще раз обернулся на свою пассажирку и спросил с некоторым сочувствием:

— Вы приезжая? Если хотите, я вас подожду. Вы ведь поедете назад?

— Да-да, поеду... наверное, — произнесла она неуверенно. — Знаете, что? Подождите меня пятнадцать минут. Думаю, этого времени мне хватит. Если через пятнадцать минут я не вернусь, можете быть свободны. Сколько я вам должна?

— Двадцать пять су. Или пять ливров ассигнатами.

Шарлотта вынула кошелек и рассчиталась с извозчиком.

— Я буду ждать вас сколько нужно, — кивнул он, довольный тем, что содрал с приезжей провинциалки на пять су больше положенного.

Уже под сенью арки, когда кучер, оставшийся позади, не мог ясно видеть, что она делает, Шарлотта остановилась, осторожно извлекла из сумочки шагреневый футляр, вынула нож и спрятала его на груди, опустив острием вниз, под корсаж своего платья. Литая сталь обдала ее приятным возбуждающим холодком, но лезвие скользнуло по груди так, что она испугалась, не порезала ли себе кожу. Она никогда не обращалась с ножом таким образом. Тем не менее, она все же позаботилась, чтобы рукоятка ножа немного выступала над вырезом платья: так оружие можно было извлечь в любой момент, — стоит только распахнуть наброшенную на плечи и сложенную накрест косынку.

Неухоженный дворик-колодец, куда вошла наша героиня, являл еще более жалкое зрелище, чем фасад здания. Узкий, тесный и темный, он наполовину был завален мусором и хламом. В левом углу виднелась ржавая цистерна, из которой жильцы черпали воду. Направо, за небольшой внутренней арочкой открывался еще один крошечный дворик, перед входом в который стояла деревянная сторожка, предназначенная для консьержа. Куда же идти? Где список жильцов?

Из полуоткрытой сторожки доносился негромкий разговор. Прекрасно, консьерж на месте. Вот он-то и укажет нужную квартиру. Шарлотта заглянула в каморку и первое, что она увидела, это потрепанную от времени афишу, висевшую на стене прямо против дверцы. На афише был изображен Марат в полный рост, в красном колпаке санкюлота; в правой руке он держал обнаженную саблю, а в левой сжимал, будто пучок редиски, перепуганных роялистов. Слева надпись: «Друг народа», справа: «враги народа». Ага! Все-таки ее сон был не так уж неправдоподобен. Вот и первый знак!

Под афишей, сидя на лавке, болтали две женщины в дешевых ситцевых платьях, изрядно выгоревших на солнце, и в простеньких белых чепцах, какие носят простолюдинки. Обе на вид были примерно одного возраста: тридцати – тридцати пяти лет. Только одна из них держала в руках метлу, а другая — корзину с продуктами.

Шарлотта остановилась у открытой двери:

— Спасение и братство! Кто из вас консьержка?

— А что такое? — встрепенулась женщина с метлой. — Вы кого-нибудь ищите?

— Да, ищу. Скажите, как мне пройти к Другу народа?

Женщины переглянулись.

— Похоже, это к вам, — кивнула сторожиха своей собеседнице.

После продолжительной паузы, в продолжении которой гостья была внимательно изучена с головы до ног, женщина с корзиной спросила:

— По какому делу? Вам было назначено?

— Да, — соврала Шарлотта, не моргнув глазом. — У меня важный разговор с Другом народа.

Ее уверенный тон подействовал, и женщина показала рукою в сторону внутренней арки, за которой открывалась полукруглая каменная лестница с железными перилами.

— Это там. На первом этаже.

Еще не вполне уверенная, что она находится на верном пути, Шарлотта осторожно поднялась по полукруглой лестнице и очутилась на узкой площадке, где напротив друг друга располагались две квартиры. На одной двери висела потускневшая от времени медная табличка, гласящая, что здесь проживает хирург-дантист мсье Мишон де-Ла-Фонде. На двери напротив новенькая жестяная пластинка с короткой надписью: «Гражданка Эврар». Как это понимать? В которой же из этих двух квартир надо искать предводителя санкюлотов?

Лестничная площадка имела два полукруглых витражных окна, выходивших во внутренний дворик. Еще одно оконце, находившееся над последними ступенями лестницы, перед тем как ступить на площадку, принадлежало, видимо, квартире гражданки Эврар. Это оконце было приоткрыто, и из него исходил острый запах соусов и специй. Наверняка там находится кухня, а оконце служит ей то ли для вентиляции, то ли для освещения. Шарлотта инстинктивно потянулась к этой квартире.

Деревянная двустворчатая дверь. Вместо обычного шнурка для звонка железный прут с ручкой. Шарлотта повернула ручку, и тут же внутри квартиры раздалась трель колокольчика. Впрочем, ей пришлось еще раз проделать ту же операцию, прежде чем послышалось шлепанье тапочек, щелкнул замок, дверь открылась, и на пороге возникла улыбающаяся востроносая девица в домашнем платье, с непокрытыми растрепанными волосами.

— Спасение и братство! — приветствовала ее утренняя гостья. — Здесь ли проживает гражданин Марат?

Видимо, девица ожидала увидеть у двери кого-то другого, отчего добродушное личико ее мгновенно переменилось.

— Здесь... — пробормотала она растерянно. — А вы кто?

Сердце Шарлотты забилось в том учащенном, но ровном ритме, какой бывает у охотника, который после долгих напряженных поисков увидел еще не потревоженную берлогу медведя и, взяв ружье наперевес, пробирается к ней сквозь густую чащу.

— У меня важные известия для Друга народа, — объяснила она, стараясь придать своему голосу важный тон, и в то же время держаться как можно естественнее. — Скажите, он у себя?

Застигнутая врасплох девица попятилась вглубь прихожей:

— Да, у себя... Но сейчас у него...

— Стало быть, он дома? Прекрасно! — просияла Шарлотта, делая шаг вперед и переступая порог квартиры. — Пожалуйста, пойдите к нему и скажите, что я пришла сообщить нечто такое, что его, без сомнения, заинтересует.

Наша героиня стояла в узкой и тесной прихожей, из которой три почти одинаковых двери вели во внутренние апартаменты. Крайняя левая была приоткрыта: как и ожидалось, там располагалась кухня, пропахшая острыми специями. Две других двери были закрыты. Передняя, видимо, вела в зал, а боковая справа открывала вход в гостиную или столовую.

— Кто там, Катрин? — донесся из-за этой последней двери звонкий женский голос. — Жанетта вернулась?

— Нет, это не Жанетта! — откликнулась девица столь жалобно, будто бы звала на помощь. — Поди сюда, Симона, и сама посмотри, кто это.

Из гостиной вышла молодая женщина, одетая в синее атласное платье с кружевными оборками. Черные как смоль волосы ее были аккуратно уложены под домашним чепцом. Ее вытянутое лицо с длинным и острым носом хранило строгое и повелительное выражение.

— В чем дело? — спросила она хозяйским тоном, останавливаясь напротив непрошеной визитерши. — Кто вы такая и что вам нужно?

— Спасение и братство! — обратилась к ней Шарлотта с неизменным революционным приветствием, казавшимся ей необходимым паролем. — Я приехала из Кана, из департамента Кальвадос, направляясь единственно к Другу народа. У меня к нему чрезвычайное дело. Может он уделить мне несколько минут?

— Вы знаете, что Марат уже две недели как прикован к постели? — спросила хозяйка еще более строже.

— Как же я могу об этом знать, если я только позавчера приехала в Париж?

— Ну так я вам и сообщаю, что наш брат болен и никого не принимает.

Шарлотта почувствовала, что ее неукротимая воля, до этого почти не встречавшая преград, натолкнулась на сильнейшее сопротивление. Она сделала еще одну попытку прорваться:

— Послушайте, то дело, с которым я явилась сюда, не терпит никакого промедления. Это очень важное и срочное дело, о котором необходимо знать Другу народа. Неужели вы думаете, что я стала бы беспокоить гражданина Марата по пустякам?

— Конечно, я верю, что у вас важное дело, — проговорила женщина, сдвигая брови, но в голосе ее уже чувствовалась слабина, — но поверьте и вы, что гражданин Марат серьезно болен и не встает с постели. Как раз сейчас его осматривает лечащий врач.

Гостья мгновенно заняла то психологическое пространство, которое было освобождено хозяйкой квартиры:

— Но даже лежа в постели он все же остается Другом народа и сможет выслушать меня!

Это прозвучало как заклинание.

— Подождите здесь, — молвила хозяйка после короткой паузы. — Я пойду, спрошу у нашего брата, а также посоветуюсь с врачом, как скоро вы можете быть приняты.

После этого женщина удалилась в глубину квартиры, но простоволосая девица осталась в прихожей, то ли еще пребывая в растерянности от внезапного визита, то ли уже с неким умыслом, не желая оставлять незнакомку одну, без присмотра. Впрочем, Шарлотта перестала ее замечать. Эта девица ничего не значит. Решение принимается там, во внутренних апартаментах. Несомненно, Марат клюнет на ее приманку, и сейчас последует приглашение к разговору. Нужно приготовиться. Шарлотта слегка провела ладонью по груди, где под косынкой, под корсажем был спрятан нож и нащупывалась его эбеновая рукоятка. От этого прикосновения кровь закипела в жилах, по телу растекся жар, и если бы не сумрак прихожей, можно было увидеть, как у гостьи запылали щеки. Но тут, когда, казалось бы, все преграды были позади, и оставалось каких-нибудь десять шагов до заветной цели, вдруг все пошло прахом.

— Нет, Марат не может вас принять, — сообщила хозяйка по возвращении.

— Не может? Как жаль... — проговорила Шарлотта совершенно упавшим голосом; вся ее решительность испарилась в один миг. — Он сам сказал об этом?

— Сам.

— Боже мой! Что же мне теперь делать?

— Приходите через четыре дня или, лучше, через неделю, — посоветовала женщина, немного тронутая ее огорченным видом.

— Но я приехала в Париж только на три дня и завтра же должна отправиться обратно!

— Что ж, обратитесь со своим делом к кому-нибудь другому.

Это был провал, тем более обидный, что цель казалась почти достигнутой. Шарлотте не оставалось ничего иного, как повернуть вспять. Почти убитая она спустилась во дворик и, миновав сторожку, где все еще беседовали две подруги, вышла на залитую солнечным светом улицу. Здесь ее встретил терпеливо ожидающий извозчик:

— О, как вы быстро вернулись! Вижу по вашему лицу, вам все же не удалось встретится с Маратом. Его нет дома или он вас не принял?

— Не принял... — проговорила она подавленно.

Яркое солнце поднялось уже достаточно высоко и слепило глаза. Улица понемногу наполнялась прохожими. Шарлотта еще медлила, не решаясь подняться в фиакр и отъехать от того дома, на котором теперь были сосредоточены все ее помыслы. Впрочем, — успокоила она себя, — не все так плохо. Во-первых, она нашла-таки логово зверя. Во-вторых, выяснила, что Марат не покидает своего жилища. В-третьих, хоть ее и выпроводили с порога, все же дали понять, что в другой раз она может рассчитывать на более любезный прием. Разве этого мало?

Шарлотта бросила прощальный взгляд на окна, стремясь определить, какие из них принадлежат квартире Марата, и неспешно (пусть, если хотят, посмотрят на нее из окна) поднялась в фиакр.

— Да, не принял, — повторила она. — Но примет. Дайте срок.

— Куда изволите ехать? — осведомился кучер.

— Улица Вье-Огюстен, гостиница «Провиданс». Знаете?

— Конечно! Это рядом с площадью Победы, где вы ко мне сели. Домчимся за двадцать минут.

Всю обратную дорогу она напряженно обдумывала ситуацию. Ее не пустили к Марату, потому что она пришла неожиданно. Следовательно, нужно сделать так, чтобы ее ждали. К примеру, послать Марату письмо, в котором сообщить о себе и о имеющихся у нее важных новостях. Да-да, письмо! Оно сделает свое дело. Судя по всему, Марат все же кого-то принимает, невзирая на свою болезнь. Иначе зачем женщина в сторожке спрашивала ее, было ли ей назначено? Да-да, в эту квартиру можно попасть, если действовать более обдуманно.

Странно, однако, что в жилище Марата она встретила одних только женщин: юную девицу без чепца и молодую даму в атласном платье. Эти особы похожи друг на друга, — обе остроносые, с широким разлетом бровей, с густыми черными волосами, — очевидно, родные сестры. Еще нужно учесть женщину с корзиной, которая во дворе болтала с консьержкой. По всей видимости, она также проживает в этой квартире и является не то горничной, не то ключницей. Не она ли та самая Жанетта, возвращения которой они ожидали? Итак, уже три женщины. Вот тебе и усатые гайдуки, и янычары с саблями наголо! Суровый предводитель санкюлотов в домашней обстановке окружен исключительно женским вниманием. «Наш брат...» — так, кажется, они его называют. И с каким усердием, с какой непреклонностью они сторожат доступ к нему! Неужели Шарлотте придется бороться с женщинами?

А ведь, похоже, именно это ей и предстоит. Если Марат прикован к постели, то, надо думать, кто-то из этих женщин постоянно находится подле него в качестве сиделки. Больной человек требует особого ухода. Вполне возможно, что сиделкой является та самая строгая дама в атласном платье, которая ведет себя как хозяйка квартиры, и табличка с именем которой висит на входной двери: «Гражданка Эврар». Как это усложняет дело! Неужели, чтобы поразить Марата, ей придется также нанести удар и его сиделке? При этой мысли у Шарлотты похолодело под сердцем. Неужели это неминуемо?! Способна ли она пойти и на это? Нет-нет, надо сделать все, чтобы исключить такой вариант. Лишние жертвы совершенно не нужны. Надо сделать так, чтобы Марат принял ее один на один. Непременно один на один.



Из показаний кухарки Жанетты Марешаль 16 июля

В субботу утром тринадцатого [числа] сего [месяца] между девятью и десятью часами утра молодая особа, известная ныне как Мария Анна Шарлотта Корде, подошла к привратнице, у которой она, свидетельница, находилась, и спросила адрес гражданина Марата. Ей ответили, что это перед ней, на первом [этаже]. Тогда эта особа проворно поднялась по лестнице, в то время , как свидетельница оставалась у привратницы, где через некоторое время она увидела спускающуюся с той же стремительностью девицу Корде. Она ушла также быстро, как и появилась.



Из показаний Симоны Эврар на процессе 17 июля

Мне тотчас показалась подозрительной эта особа. Думаю, у нее уже тогда имелся нож. То, как она говорила, как двигалась, как вела себя, — во всем этом чувствовалась какая-то угроза. Ей было сказано, что гражданин Марат болен и никого не принимает, но она настаивала на своем. По ее требованию я пошла спросить у Поля, примет ли он ее. По счастью, у Марата тогда был врач, гражданин Пелетье, который воспротивился этому. «Никаких приемов, — сказал он, — никаких политических разговоров, если не хотите окончательно угробить больного». Поль развел руками и подчинился. После этого я вышла в прихожую и объявила этой особе, чтобы она приходила через четыре дня или через неделю. Она тотчас же повернулась и ушла. В тот раз Марата спас врач...



Улица Кордельеров — гостиница «Провиданс», 11 часов утра

Нет, Шарлотта не чувствовала, что она отступает. Она просто меняла тактику и перегруппировывала силы. Так поступают все осаждающие, которые не ворвались в крепость при первой атаке. Это была даже не атака, а всего лишь разведка. И вот, когда положенная разведка произведена, можно подготовится к основательному штурму.

Шарлотта уже не сомневалась, что штурм будет не из легких. Стерегущих Марата гайдуков и янычаров, правда, не оказалось. Но эти молодые сестры Эврар, почти что ее ровесницы, — одна немного младше, а другая немного старше, — кто знает, чего ожидать от них? Какие у них пристальные внимательные взоры! У обеих чувствуется интеллект. Обмануть их будет непросто. И все же ни в коем случае нельзя тянуть с повторным визитом. Ни о каких четырех днях или даже о неделе, ждать которую советовала ей старшая из сестер, не может быть и речи. Всякая задержка губительна! Что же это за «срочное и важное дело», которое можно отложить на неделю?! Нет, так Шарлотта никогда не получит приема. Таким образом она сама развенчает себя. К ней будут относиться как к нестоящей внимания жалобщице. Надо ковать железо пока горячо! Надо показать им, что к ним явилась вовсе не просительница, и что не принять ее означает нанести ущерб общественному делу. Именно так Шарлотта и должна себя вести. Именно так она и добьется своего.

Конечно, нужно немедленно написать Марату. Письмо — не посетитель, для него не нужно подниматься с постели, надевать фрак, напудриваться и созывать охрану. Конечно, Марату доставят ее записку: или он прочтет ее сам, или же ему прочтет ее сиделка, — в любом случае, это будет именно то, что нужно Шарлотте. Он узнает о ней не со слов прислуги, а непосредственно, как если бы заочно увидится с нею и выслушает ее. Нужно лишь, чтобы письмо било точно в цель. Чтобы в нем говорилось о том, что в данный момент больше всего заботит предводителя санкюлотов. Шарлотте нужно умело подстроиться под него. Тогда, когда она снова явится лично, ее успех будет обеспечен.

...Извозчик возвращался прежним путем, через перекресток Бюси, по улице Тионвиля к Новому мосту. С этого моста, справедливо названного парижской Агорой, открывался роскошный вид на Сену и центральную часть города — его парадный фасад. Вдоль правого берега тянулась вязовая аллея Ле-Кур, в прошлом любимое место прогулок высшей знати, еще ближе раскинулись дворец Тюильри, Большая галерея и сам Лувр, а прямо, за мостом и миниатюрной насосной Самаритен начиналась оживленная Монетная улица. Мост пересекал стрелку острова Ситé — древнейшую часть Парижа: на ярком солнце весело поблескивал золоченый шпиль церкви Сен-Шапель, а чуть правее, за несколькими рядами старых черепичных кровель торжественно возвышалась готическая громада Нотр-Дама с его фигурной розой над главным порталом и крылатыми химерами, примостившимся на углах массивных башен. К этому моменту главнейший французский собор еще не был превращен в Храм Разума, но богослужение в нем давно уже не велось и вместо креста на шпиле висел колпак Свободы. Время от времени в соборе заседал наблюдательный комитет секции Ситé , а позже военно-революционный комитет. В другие дни алтарь служил сценой, на которой разыгрывались патриотические феерии. Как раз в этот день, 13 июля, ожидалась постановка санкюлотиды в пяти актах под названием «Единение 10 августа или инаугурация Французской Республики», — оперного творения депутата Букье и поэта Молине. Афиши, извещающие парижан об этом представлении, были расклеены в городе на каждом перекрестке.

Фиакр быстро одолел первый пролет Нового моста и миновал стрелку острова, где стоял пустующий пьедестал с надписью «Пока дышит тиран...» и где Национальный Конвент намеревался воздвигнуть по проекту Давида колоссальные деревянные фигуры единой Республики и побежденного Федерализма. Однако на втором пролете, напротив Самаритена кучеру пришлось остановиться. Начиная отсюда до конца Нового моста и впереди, на площади Труа-Мари толпился народ. Люди чего-то ожидали.

— Ах, как не повезло! — воскликнул кучер с досадой. — Напрасно мы здесь поехали.

— Что случилось? — спросила Шарлотта, высунувшись в окошко фиакра.

— Известно что, — буркнул он. — Ожидают колесницу Сансона...

— А что это такое?

— Телега смертников. Только сегодня что-то рановато. Обычно везут часа в три, в четыре... Да, стало быть, здесь путь закрыт. Выход один, гражданка: возвращаемся на тот берег и едем по набережной Огюстен на мост Сен-Мишель.

Шарлотта молчала, сосредоточенно разглядывая разношерстую толпу, где нарядные сюртуки и платья соседствовали с пыльными крутками и фартуками, прогулочные зонтики — с перекинутыми через плечо оглоблями и шестами, увешанными тряпьем, легкие дамские сумочки — с большими корзинами, наполненными свежевыловленной сельдью. Половину зрителей составляли торговцы, выбежавшие из стоявших на мосту в два ряда палаток и бараков. Между взрослыми сновали подростки, беззаботно грызущие орехи, — непременные зрители всех этих грозных процессий. Впрочем, грозными они представлялись, вероятно, только нашей героине.

— Казнь убийц Леонара Бурдона, — догадалась она, вспомнив прочитанную утром брошюру. — И что, здесь каждый день кого-нибудь провозят?

— Считайте, что ежедневно. Но сегодня что-то в неурочное время . Прямо сказать: не повезло. Катят они медленно: пока минуют площадь, пока поднимутся по Монетной улице, пока свернут на Сен-Оноре, целый час пройдет, не меньше. Лучше возвратимся и поедем другим путем.

— Нет, не нужно. Подождите меня здесь.

С этими словами Шарлотта покинула фиакр и, пройдя сорок шагов, присоединилась к толпе зрителей. Из разговоров она узнала, что о готовящейся процессии возвестил полчаса назад проскакавший по мосту глашатай — трубач национальной гвардии. И потому, что сигнал прозвучал раньше обычного времени, далеко не все зрители успели явиться. «Они не хотят, чтобы присутствовало много народа, — заметил кто-то в толпе. — Ведь повезут ни кого-нибудь, а орлеанских гвардейцев. Их называют «убийцами» Леонара Бурдона, а сам Бурдон жив. Забавно, не правда ли? Теперь опасаются, что казнь орлеанцев может вызвать ненужные толки». — «Помолчал бы ты, всезнайка! — оборвали излишне сообразительного горожанина. — Какие толки? Все орлеанцы – мятежники. Вандейские наймиты. Бурдон едва спасся от их предательских штыков. Тебя бы в Орлеан на его место: посмотрим, что бы ты запел!» — «Ясное дело: изменники, — подхватили в толпе. — С такими разговор короток. Пусть покачаются на «национальных качелях». «Зубастая кумушка» давно их заждалась».

Внезапно все разговоры смолкли. С набережной Межиссери, со стороны моста Менял, донесся цокот лошадиных копыт, а также знакомый всем собравшимся стук колес о мостовую и скрип тяжелых телег. Впереди всех верхом ехал офицер национальной жандармерии с трехцветным султаном на шляпе, следом за ним десяток конных жандармов, и точно такие же всадники замыкали процессию. Посреди конвоя тяжеловесы-битюги медленно волочили открытые повозки, похожие на те телеги, в которых крестьяне возят сено. Это и была ожидаемая «колесница Сансона», вернее, даже две «колесницы». Над бортом первой из повозок возвышалась мужская фигура в черной форме (видимо, тюремщик или палач), а пониже его — Шарлотта вздрогнула, когда увидела это — покачивалось и трепыхалось что-то бесформенное, безобразное, вызывающе красное, необычайно яркое в лучах полуденного солнца. Приглядевшись, Шарлотта поняла, в чем дело: по бокам телег на лавках сидели люди, — в первой четверо, а во второй пятеро человек, — все как один одетые в ярко-красные балахоны, ниспадающие до пят. Эти-то яркие просторные одеяния покачивались и трепыхались при каждом толчке повозки. Шарлотта не могла разглядеть лиц осужденных; она видела лишь эти ужасные красные одеяния, точно пылающие костры средневековой инквизиции.

— Почему, — произнесла она, не отрывая взгляда от осужденных, — почему они одеты в красное?

— Разве вы не знаете? — обернулся стоявший впереди торговец. — Таков наряд всех отцеубийц.

— Почему отцеубийц?

— Но ведь они покушались на жизнь представителя народа! А наши депутаты — это все равно что наши отцы, отцы народа.

— Отцы... — повторила она глухо, чувствуя, как наливаются свинцом ее ноги.

Повозки уже повернули с площади на Монетную улицу, уезжая все дальше, по обычному пути смертников, и толпа зрителей двинулась следом, к месту кровавого представления, а Шарлотта все стояла, будто каменная, не в силах пошевелиться. Не известно, сколько бы так продолжалось, если бы к ней не подошел и не тронул за плечо кучер Сильвен: «Что вы здесь стоите? Вы едете или нет?»

Она сделала несколько шагов по направлению к фиакру и вновь остановилась, устремив взор на закопченные от ночных костров бока пустующего пьедестала королевской статуи. Красные одежды, как в Древнем Риме... И само слово, взятое из уст мстительного Октавиана Августа: «отцеубийцы». Это он называл отцеубийцами отважных республиканцев Брута и Кассия, отправившими на тот свет великого тирана. Ну что ж, пусть будет так! Пусть и ее назовут отцеубийцей и облекут в этот страшный наряд. Она будет счастлива разделить судьбу древних героев.

— Что вы говорите? — обернулся извозчик, услышав, как его пассажирка что-то бормочет себе под нос.

— Ничего, — сказала она, выпрямляясь. — Скорее поедемте отсюда.

Тем временем Новый мост приобрел свой обычный вид, и городская жизнь вернулась на круги своя: фиакры и кабриолеты понеслись по своим путям, торговцы вернулись в палаточные ларьки, старьевщики впряглись в свои тележки, а гадалки вновь раскинули карты, предлагая клиентам узнать свою судьбу. Словно бы и не бывало никаких «колесниц», словно бы в воздухе не витал еще густой запах смерти. «Париж так же как Вавилон, — писала в эти дни мадам Ролан, сидя в тюрьме Сен-Пелажи, — видит свой глупый народ бегающим на нелепые празднества или упивающимся публичными казнями несчастных жертв своего жестокого недоверия, в то время как эгоисты заполняют еще театры...» Наверное, мадам Ролан напрасно нападала на заядлых театралов. И праздники в Париже случались иногда очень даже впечатляющие. Но вот казни, вошедшие в обыденность, переставшие пугать зрителей и холодить их сердца, воспринимающиеся как будни, — это ли закономерный плод наступившей «эры Свободы»?

...К гостинице «Провиданс» фиакр подкатил в половине двенадцатого. Усатый кучер получил еще пять ливров ассигнатами и весьма довольный уехал в сторону площади Победы. Шарлотта все еще не могла отделаться от тяжелого гнетущего чувства, возникшего у нее после увиденного с Нового моста. Потерянная, с поникшей головою она прошла в вестибюль, машинально протянула руку за ключом и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Впрочем, заметив краем глаза стоящую у бюро хозяйку гостиницы Гролье, остановилась и попросила почтовый пакет.

— Три су, — сказала хозяйка.

— Пожалуй, дайте два пакета, — уточнила Шарлотта, вынимая деньги. — Скажите, почта здесь ходит исправно?

— Не жалуемся.

— Где ближайший почтовый ящик?

— Рядом, в гостинице «Тулуз» имеется бюро корреспонденции.

Войдя в свою комнату, Шарлотта заперлась на ключ и попыталась сосредоточится. Хотя часы пробили полдень, в комнате царил обычный полумрак, потому что солнце заслоняли высокие здания, стоящие на другой стороне улицы. Шарлотта подвинула стол ближе к окну и раздвинула гардины. Руки ее слегка дрожали. Только теперь она физически ощутила, насколько близко подошла к роковой черте. Час назад все ее мечты и грезы едва не претворились в жизнь. Кажется, она могла бы оттолкнуть хозяйку квартиры и ее младшую сестру вбежать в опочивальню и одним ударом решить все. Наверное, уже сейчас бы во Франции воцарился долгожданный мир! Хотя, возможно, в таком случае у ворот дома Марата ее ожидал бы не наемный экипаж, а грозная «колесница Сансона» с приготовленным для нее красным одеянием...

Но она не стала прорываться к Марату с боем. Неужели не хватило духа? Или же дело в другом? Она последовательно продвигалась к намеченной цели, но отнюдь не рвалась вперед, очертя голову. Сумасбродство ей совершенно чуждо. Расталкивать преграждающих путь женщин, бороться с врачом, сидящим у постели больного, обнажать оружие еще не видя перед собою жертвы, — все это было бы чистой воды сумасбродством. К тому же, довольно неоправданным. Нет-нет, так нельзя. Нужно действовать осмотрительно и хладнокровно. Нужно бить точно и наверняка. И нужно все приготовить для этого удара.

Шарлотта присела к столу и набросала на листке несколько строк:

Я прибыла из Кана. Ваша любовь к Отечеству должна побудить вас узнать о замышляемых заговорах. Я ожидаю разговора с вами.

Корде.

Она сложила листок вдвое, сунула его в пакет, заклеила и надписала: «Гражданину Марату. Предместье Сен-Жермен, улица Кордельеров, тридцать. В Париже».

Теперь быстренько в почтовое бюро, и пусть это послание сегодня же достигнет адресата.



Там же, 2 часа пополудни

По возвращении в свою гостиницу Шарлотта вновь столкнулась с матушкой Гролье, стоящей у стойки бюро и листающей регистрационный журнал. За ее спиною маячила грузная фигура гарсона Фельяра, и, похоже, хозяйка его за что-то отчитывала; по крайней мере, у них было такое выражение лиц. Впрочем, при виде входящей в прихожую постоялицы оба смолкли и подняли на нее любопытные взоры.

— Ну как, гражданка, — спросила хозяйка с прежней любезностью, — удалось ли вам отправить ваши письма в Кан?

— Я отправила всего одно письмо, — объяснила Шарлотта, — и вовсе не в Кан.

Гролье сняла с крючка ключ от комнаты и протянула его постоялице:

— Вижу, у вас много дел, добрая гражданка. Корреспонденция, встречи, прогулки... Вы, наверное, еще поживете у нас?

— Пришлите мне счет за три дня, включая сегодняшний, — сказала Шарлотта, принимая ключ. — Не думаю, что задержусь у вас долее. Сегодня или завтра я надеюсь завершить свои дела.

— Вот как?! — несколько опешила хозяйка, но замешательство ее продолжалось какую-то долю секунды. — Ну что же, извольте... Я сейчас же напишу вам счет.

Она вынула из бюро какой-то отпечатанный бланк и черкнула на нем пару строчек.

— Вот, дорогая, получите. С вас сто восемьдесят шесть ливров в ассигнатах.

«Ого! — хотела сказать Шарлотта. — Сорок три ливра за день, умноженные на три дня, дают всего сто двадцать девять ливров. Откуда же взялись эти сто восемьдесят с лишним?» Но оспаривать названную сумму не стала и тут же выложила ее из своего кошелька.

— Прекрасно, прекрасно... — проворковала хозяйка, принимая деньги. — Как жалко, что вы не задержитесь у нас долее! Вы возвращаетесь в Нормандию?

— Это станет ясно сегодня или завтра, — ответствовала наша героиня.

Тут матушка Гролье о чем то задумалась, и на всегда сияющее лицо ее, кажется, впервые набежала тень.

— Вы, наверное, весьма осведомлены обо всех событиях в вашем краю. Скажите, правда ли то, что из Кана на Париж движется большое войско, и что скоро здесь станет жарко?

Такого вопроса от аполитичной владелицы «Провиданса» Шарлотта никак не ожидала, хотя тотчас же догадалась, откуда дует ветер. Она перевела глаза на Фельяра, робко выглядывавшего из-за спины хозяйки: что еще он передал своей метрессе и в каком свете представил их вчерашнюю беседу? Помимо того, что он горький пьяница, он еще и несносный болтун!

— Скажите же, гражданка, — не отступала Гролье, — вы своими глазами выдели это войско?

— Что я могу ответить? — слегка пожала Шарлотта плечами. — Я была на площади Кана в тот день, когда был объявлен поход на Париж. Но вам не стоит беспокоится по этому поводу. В тот день в войско записалось не более тридцати человек.

— Тридцать человек? А я слышала, что вышло три сотни или даже три тысячи.

— Нет, не более тридцати. Так что можете спать спокойно. Никто вас не потревожит.

С этими словами наша героиня поспешила наверх, отнюдь не горя желанием продолжать подобный разговор. Матушка Гролье не внушала ей никакого доверия. Более того, Шарлотта еще раз пожалела, что вчера неосторожно открылась гарсону: теперь он разносит услышанное от нее и, вероятно, проболтался о том, что приезжая расспрашивает о Марате. Хорошо хотя бы, что уехала супружеская чета Буссе, так же осведомленная о ее особом интересе к трибуну Революции. В шестом номере теперь раздавались женские голоса — там поселились какие-то дамочки, прибывшие из Руана. Но сосед-дижонец все же исполнил свое вчерашнее обещание: в щель под дверью комнаты Шарлотты был просунут свежий номер «Публициста Французской Республики», как теперь называлась газета Марата. Торопясь написать и отправить письмо, Шарлотта поначалу не обратила внимания на лежащую у порога газету, но теперь, по возвращении с почты, подняла ее и, прочтя название, вздрогнула от неожиданности. Ощущение было такое, что Марат только что побывал в ее комнате. Словно бы его рука незримо протянулась сюда с улицы Кордельеров и оставила этот знак-предупреждение: свою скандально-обличительную газету, в которой он преследовал всех и вся. Газета выскользнула из ее рук и упала на пол.

Вновь нагибаться было уже больно. Спрятанный под корсажем нож, о котором Шарлотта совершенно забыла и перестала его чувствовать, теперь дал о себе знать. Она рывком разодрала платье на груди (при этом шнуровка порвала его в двух местах), схватилась за черную эбеновую рукоятку и отшвырнула нож в сторону: он упал на постель. На правой и левой груди остались продольные порезы, хотя и небольшие, почти не выделявшие крови, но все же весьма неприятные. Шарлотта разыскала в своей сумочке кусок марлевой повязки, слегка смочила его водою из графина и приложила к порезам. Как таковой дорожной аптечки у нее не имелось.

Кровь лихорадочно бежала по жилам и стучала в висках, дыхание сперло, будто бы вместо мягкой марли на грудь положили тяжелый камень. Шарлотта села на кровать с намерением прилечь на некоторое время , но тут, взбивая подушку, она увидела спрятанные под нею листки со своим «Воззванием к друзьям мира», которое с увлечением писала вчера, но не успела закончить. По ее телу вновь пробежала мелкая дрожь, следом за чем его охватило необычайное возбуждение. Воззвание еще не окончено! На чем она вчера остановилась? Вот последняя фраза ее прокламации: «Я не знаю, оставят ли нам боги республиканское правление, но они могут дать нам главою монтаньяра только в виде крайней мести...» О небо, она ведь еще ничего не сказала толком! На двух страницах почти сплошь призывы, лозунги, заклинания. «Человеческое мщение», «последнее средство»... Все это слишком туманно и неопределенно. Что она, собственно говоря, собирается сделать? Не пора ли высказаться четко и ясно? Да-да, нужно закончить начатое, надо сказать все до конца, пока у нее еще есть время ...

В дверь комнаты кто-то стучал, но Шарлотта, погруженная в раздумья, не слышала стука. Газета Марата отвлекла ее внимание, и она забыла запереть дверь на ключ. Мало того, она даже не прикрыла ее достаточно плотно, и теперь стучащий мог наблюдать, как она, опустив голову, сидит на кровати.

— Вы не слышите меня, гражданка? — громко спросил Франсуа Фельяр, открывая дверь и входя в комнату. — С вами все в порядке?

До слуха Шарлотты, наконец, долетел посторонний голос, и она вскинула на вошедшего гневный взгляд:

— Что вы здесь делаете, гарсон?!

От ее резкого окрика Фельяр немного попятился и схватился за ручку двери:

— Простите ради бога, если я вас побеспокоил. Ваше белье... Его принесли. Вот, извольте...

И он протянул тот самый узел, который Шарлотта еще в первый день отдала в стирку.

— Положите на комод.

Исполнив приказание, Фельяр снова поклонился:

— Обычно в это время [u][url=http://buycheapsoftware.biz/]http://buycheapsoftwar