Сен-Жюст Л. А. Речи. Трактаты.
СПб., 1995. С. 364-391

Человек, вынужденный отрешиться от
мира и от самого себя, бросает якорь в
будущее и заключает в объятия потомков,
неповинных в несчастьях нынешнего времени.

Сен-Жюст
1791 г. - первое сочинение юного политика-дилетанта; 1794 г. 9 термидора - последнее слово умудренного политического бойца. Два года в Конвенте - два года жизни, которые вобрали в себя и выразили "критический период"(1) революционной эпопеи. И два века, которые минули с тех пор и которые своими грандиозными достижениями и величайшими трагедиями не стерли ту драму в анналах истории. Почему же историческая память народа и историческая мысль человечества вновь и вновь возвращаются к событиям на берегах Сены на исходе XVIII века? Может быть, потому же, почему мысль самих участников событий обращалась к еще более давнему человеческому опыту - деяниям и помыслам людей Древней Греции и Рима? И есть ли то закон повторяемости "великих всемирно-исторических событий и личностей", как предположил великий философ, или это избирательная способность человеческой памяти, а может быть, свойство самой человеческой мысли, которая и две тысячи, и двести лет назад, и сейчас терзает себя некими вечными вопросами?

"Люди делают свою историю, но они ее делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбирали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого. Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуя у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыграть новую сцену всемирной истории

Камиль Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Наполеон, как герои, так и партии и народные массы старой французской революции осуществляли в римском костюме и с римскими фразами на устах задачу своего времени - освобождение от оков и установление современного буржуазного общества

В классически строгих традициях Римской республики гладиаторы буржуазного общества нашли идеалы и художественные формы, иллюзии, необходимые

_________________________________

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 266.

365

им для того, чтобы скрыть от самих себя буржуазно-ограниченное содержание своей борьбы, чтобы удержать свое воодушевление на высоте великой исторической трагедии".(2)

Размышляя над феноменом якобинизма, основоположники марксизма положили начало версии "возвышающего" самообмана (вспомним: "тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман") или "сомнамбулизма",(3) которую отстаивают сейчас не только кое-кто из последовательных сторонников учения, но еще больше ниспровергатели. На противоположных флангах историографии убеждены, что смыслом революции 1789 г. было утверждение господства буржуазии, что революция призвана была "санкционировать" буржуазное общество. Якобинцы, попытавшиеся навязать последнему "антично-политический строй жизни",(4) посягнули на саму реальность.

"Античные" иллюзии, порожденные внеисторической социальной утопией, и как следствие насилие над исторической реальностью развивающегося буржуазного общества - такое понимание революционной диктатуры XVIII в. соответствует духу новейших, "контрутопических" тенденций историографии и тяготеет над общественным мнением прежде всего - по естественным причинам - в нашей стране. Иллюзии как противоположность, как отрицание реальности - но не порождение ли это тоже иллюзии: о несовместимости идеального и реального, о "потусторонности" идеального и о возможности безыдеальной реальности?

Маркс - и в тои глубинный смысл фрагментов из "Восемнадцатого брюмера" - обратил внимание на объективную, реальную потребность самых ярых ниспровергателей в освящении своей деятельности... традицией; само преодоление прошлого, даже в некотором роде разрыв с ним требует "освящения прошлым". Разумеется, разрыв с феодальным прошлым не мог происходить под эгидой той же официальной католическо-христианской традиции, что освящала Старый прядок. Но нехристианский характер античной традиции - не слишком ли поверхностное объяснение ее популярности в революционную эпоху, достигшей апогея при правлении якобинцев?

Автора новейшей работы о якобинизме Ференца Фехера удивляет, почему "при огромной эрудиции в истории древнего мира Маркс и Энгельс не придали, кажется, большого значения особенности древнего костюма, к которому прибегли якобинцы". Но вопрос, собственно, приобрел актуальность именно сейчас, когда "ревизионистская" волна в новейшей историографии вылилась в так называемую деякобинизацию - тенденцию вывести якобинцев за рамки революции как силу, чужеродную ее демократической природе и исказившую ее буржуазный характер (или даже за рамки истории в ее отождествлении с буржуазным прогрессом) . И по мнению самого Фехера, работа которого интересна именно свежим подходом, античный "костюм" якобинцев "выдает явную враждебность к буржуазному миру эгоизма с чрезмерным богатством, культом роста и накопления".(5)

_________________________________

2. Там же. Т.8. С.199-200.

3. Feher F. The frozen revolution: An essay on Jacobinism. Cambridge; Paris, 1987. P.24.

4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.2. С.136.

5. Feher F. The frozen revolution... P.25-26.

366

Оценка представляется, однако, далеко не полной. Почему приобрела антибуржуазное содержание традиция древнего мира, где и буржуазии как движущей силы "роста и накопления" не было? Почему неприятие "чрезмерного богатства" и накопительства не проявилось в обращении к раннехристианской традиции, к милленаристским ересям средневековья? Главное - неточно, на мой взгляд, мнение о "враждебности"; скорее речь должна идти о двойственном отношении неприятия и дополнительности - неприятия якобинцами отдельных, несомненно существенных сторон буржуазного общества и поиска альтернативы им, которая была бы связана с последним по известному принципу дополнительности. Такую двойственность и выразило, думается, обращение к античной традиции, и сам античный мир предстает в социальных исканиям революционеров как некое двуединство, как прообраз гражданского общества, созревшего и эмансипировавшегося в революционную эпоху, и как разновидность воплощенной в греческом полисе и римской civitas естественной ("природной") социальности.

Отвергая в образе феодального Старого порядка искажение принципов естественной социальности отношениями господства-подчинения. Просвещение способствовало возрождению этих принципов как "вечных начал", "законов природы и т.п. Крестник Просвещения капиталистический строй заменял политическое господство ("политический закон", по Сен-Жюсту) естественным, в смысле саморегулирующимся, порядком общественной жизни, основанным, однако, уже не на личных связях, а на вещной взаимозависимости; прямые родственные и территориальные связи естественной социальности заменялись в качестве структурообразующих отношениями, опосредованными рынком.

При всей причудливости такого сочетания для современного научного сознания наложение естественной общности на гражданское общество было не иллюзией, а действительностью становления нового общественного строя. Революцию конца XVIII в. во Франции потому и законно именовать "великой", что буржуазная по своему экономическому содержанию, она в наибольшей степени раскрыла общечеловеческие духовные потенции нового общества, заключенные в нем потенции универсальной социальности.(6) И в этом решающую роль сыграл тот "критический период" революции, что воплотился в якобинизме.

Подчеркну сразу: воплощение общечеловеческой духовности и универсальной социальности было здесь по преимуществу сугубо прозаическим. Но "пусть фантастика утопистов не подбивает нас ставить на карту интересы дня и прежде всего нуждающееся в защите право человеческое - право на жизнь. - " Le pain est le droit du peuple ", - сказал Сен-Жюст, и это величайшее слово, сказанное за всю революцию".(7) Выступая под знаменем "возврата к природе" подвижником возрождения начал естественной социальности, виднейший идеолог якобинизма выразил в своих помыслах устремления

_________________________________

6. О соотношении формационно-стадиальной и универсальной социальности см.: Фурсов А.И. Запад, Восток и антропология революций // Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1988.

7. Гейне Г. Полн. собр. соч. М.;Л. 1936. Т. 7. С. 5; букв.: "Хлеб - это право народа".

367

масс, движение которых за "право на жизнь" устранило на время от власти поборников утверждения гражданского общества в его "чистом", буржуазном виде.

Приход якобинцев к власти в результате народного восстания 31 мая - 2 июня 1793 г. явился не просто этапом, а "революцией в революции". Чрезвычайные меры защиты революции сопровождались крутым поворотом, изменившим ее характер, и потому распространенное в проякобинской историографии политико-патриотическое объяснение возникновение "национальной диктатуры общественного спасения" далеко не исчерпывает проблемы. Годом раньше антижирондистского восстания уже прозвучало "Отечество в опасности! "; между тем к власти пришли жирондисты. Под руководством близкого им генерала Ш. Дюмурье были одержаны внушительные победы над войсками коалиции, началось вторжение в Бельгию. Почему и до какой степени верно, что жирондисты утратили национальный мандат на "общественное спасение"? Военно-политическая ситуация осенью 1792 и весной 1793 г. были сходными. Иными стали люди, а конкретнее, - иными стали их настроения, радикализировались их ожидания и требования. На политической сцене утверждался новый революционный субъект.

Когда революцию соотносят с нашествием неизвестного народа, вторжением чуть ли не первобытных орд, то у этой метафоры есть реальное основание. Говоря языком науки, это пробуждение к политической жизни, выдвижение на авансцену исторического процесса социальных слоев, пребывавших дотоле в относительной неподвижности и деполитизированности. "Вторжения" выявляют общенациональный масштаб революции и редко проходят безболезненно из-за глубины стратификации дореволюционного общества, различной мобильности отдельных слоев в предреволюционный и революционный периоды, а усугубляет остроту кризиса сама контрастность состояний деполитизированности и политического действия, между которыми не оказывается видимого перехода. Не случайно потребность осмысления рождает тогда образы эпидемии (например, "моровой язвы", по Достоевскому) , какого-то внезапно охватившего общество, нацию коллективного помешательства.

Социальные слои, выдвинувшиеся в 1793 г., внесли в революционное движение особое умонастроение, которое их противникам, а частью и потомкам могло показаться чем-то патологическим. Тем не менее оно было нормальным для этих слоев в "ненормальной" ситуации. В полной мере воплотившие "ситуационную логику", логику уникальной исторической ситуации устремления "людей 1793 года" были в своей основе привычными для так называемых низов французского общества, во многом соответствовали их традиционному мировосприятию. Непривычной для общества, поистине аномальной для его истории была степень воздействия устремлений и настроений этих низов на общественное мнение, на политическое руководство, на курс революционных преобразований.

Жиронда как политическая группировка отражала стремление французской революционной буржуазии утвердить свое безраздельное классовое господство над обществом,(8) и именно жирондисты идеально соответствуют сложившемуся

_________________________________

8. См.: Гусейнов Э.Е. Жиронда в период Законодательного собрания // Буржуазия и Великая французская революция. М., 1989. С.93.

368

образу и теоретической модели "буржуазных революционеров". В своих политических устремлениях и социальных установках жирондисты опередили современное им французское общество, предвосхитив эпоху безудержной экспансии капитала. Ни на йоту не поступаясь своими идеалами, они в практической деятельности стремились создать, так сказать, режим наибольшего благоприятствования для капиталистического накопления и предпринимательства. Разумеется, они не стали контрреволюционерами, если говорить о революции, разразившейся в 1789 г., ее либеральных установках " laissez faire, laissez passer ". Напротив, потому, что они не желали поступиться этими принципами, они оказались "контрреволюционерами" в 1793 г. Двусмысленность привычного определения здесь очевидна. По существу жирондисты оказались "контр" новой революции, которая заодно сделала контрреволюционным и многое из того, что провозгласила буржуазия в 1789 г.

Общим для жирондистов и их противников были язык Декларации прав, принципы Свободы, Равенства, Братства, священность Революции, Республики, Отечества; но в одни и те же понятия вкладывался различный, подчас прямо противоположный смысл. В этих различиях прослеживается строгая логика, определенная система, а точнее - налицо две системы, две картины мира, два способа мышления.

Один из лидеров Жиронды, ее идеолог и блестящий оратор Верньо на заседании Конвента 13 марта 1793 г. заявлял, что его партия "считала революцию законченной с того момента, как Франция стала республикой. Она (Жиронда. - А. Г.) полагала, что после этого нужно прекратить революционное движение".(9) А месяцем раньше делегаты секций Парижа убеждали законодателей: "Мало еще провозгласить, что мы - Французская Республика. Нужно, чтобы народ был счастлив; нужно, чтобы у него был хлеб, ибо там, где нет хлеба, нет законов, нет свободы, нет Республики! ".(10)

В ходе острой дискуссии по продовольственной проблеме жирондисты пламенно, стойко и до конца защищали свободу торговли, которая для их противников все больше ассоциировалась со спекуляцией. При этом жирондисты повторяли, что свобода есть священное право гражданина и бесценное свойство жизни, напоминали о республиканской клятве "жит свободным или умереть". Шометт от имени Коммуны Парижа отвечал: "Чтобы жить свободным, нужно жить, а поскольку нет разумного соотношения между ценой труда бедняка и ценой продуктов, необходимых для его существования, бедняк не может жить".(11) Люлье, возглавлявший делегацию Парижского департамента, добавлял: "Право собственности не может быть правом доводит граждан до голода.".(12) Наконец. Жак Ру в знаменитой петиции, названной "манифестом "бешеных", провозгласил: "Свобода - это только плод воображения, когда один класс людей может безнаказанно морить голодом другой. Свобода - это только призрак, когда богач благодаря монополии (на предметы первой необходимости. - А. Г.) распоряжается правом жизни и смерти себе подобных".(13)

_________________________________

9. M[oniteur universel. Reimpression. T.]. XV. P.702.

10. Archives parlementaires. 1 ser. T.58. Paris, 1902. P. 475 (Далее: AP).

11. AP. T.59. P.302.

12. AP. T.62. P.621.

13. См.: Захер Я.М. Движение "бешеных". М., 1961.

369

Аналогичную амбивалентность обнаруживало в идейном противоборстве 1793 г. "равенство". Тот же Верньо говорил: "Равенство для человека в обществе может быть только равенством прав. Оно не может быть равенством благ так же, как не может быть равенства в росте, физических силах, уме, мастерстве, предприимчивости и труде".(14) А участники первого антижирондистского выступления на улицах Парижа в марте 1793 г. утверждали: "Равенство - химера, пока есть богачи! ". Такова постоянная граница: для одних равенство - правовая норма, для других - "подлинное равенство": йgalitй de fait, йgalitй parfait.(15)

Жирондисты, "классические республиканцы", по Мишле, безоговорочно выступали за "собственность", за утверждение частной собственности, за неограниченность ее господства (частный характер собственности и неограниченное право пользования ею выступали как тождество) . Ну а их противники, названные Мишле "романтическими республиканцами, - можно ли считать, что они были столь же безоговорочно против частной собственности ? - Нет; не случайно коммунистические устремления Бабёфа или Буасселя остались в проектах, которые не были предложены массовому движению.

Революционный субъект, выступивший против монополии буржуазии на власть, ее единоличного господства, нельзя считать носителем социалистического идеала в его бабувистской интерпретации (ставшей отправной точкой для коммунистической идеологии) , что не исключает возможности говорить о предсоциализме, или "предбабувизме" революционеров 1793 г. Однако этой давней, восходящей к Мишле и Марксу-Энгельсу традиции противостоит в историографии, в том числе марксистской, тенденция видеть в идейной ориентации антижирондистского движения нечто "мелкобуржуазное", т.е., более близкое пред- (прото-) капитализму. Слабая сторона обоих подходов - претензия на исключительность и то, что Г. С. Черткова назвала "финализмом".(16) Социальное содержание движения резко сужается : либо до устремлений плебейства, либо до мелкобуржуазности. Исчезает историческая специфика явления - соединение противоречивых устремлений разнородных социальных сил.

Вопреки логике "исключенного третьего" "предкапиталистические" и "предсоциалистические" устремления были здесь опосредованы именно "третьим". Объединяющим фактором стал антибуржуазный традиционализм движущих сил буржуазной (!) революции. Его выявили авторитетнейшие исследователи народного движения: известны суждения Жореса и Собуля об "объективной реакционности" тех или иных форм и аспектов последнего, Лефевр писал о приверженности масс "архаической концепции собственности".

В сущности достаточно убедительно описанная приверженность крестьян и ремесленников традиционным, общинным и цеховым институтам, корпора-

_________________________________

14. Moniteur. N°. 15/ P.705.

15. Revolution de Paris. 1793. N°92.

16. См.: Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. С.90. "Предкапиталистическая" версия исходит из установления в результате революции во Франции капиталистического строя, для "предсоциалистической" версии отправными точками ретроспекции служит социалистическое движение, Парижская коммуна, "реальный социализм".

370

тивным принципам социальной жизни характеризует не собственность в ее привычном понимании отношения субъекта к объекту, индивида к вещи, а социальность с определенными отношениями между индивидами, специфическим типом самого социального субъекта. Архетипически - это естественная социальность, "общность", основа которой - двоякая и обоюдная принадлежность индивида коллективу и коллектива индивиду. Такая собственность (быть собственным для коллектива, "своим" ему) неотделима от индивида, формирует самое личность. В то же время высшим законом подобного коллектива является поддержание существования своих членов, "воспроизводство" их как собственников, субъектов своей собственности. Социальные связи воплощены в общности членов друг другу. Составляя сущность индивида, связи не могут быть отчуждены от него. Вместе с тем они не могут быть отчуждены индивидом, стать его исключительной (частной) собственностью. В то время как жирондистская трактовка Прав человека, Свободы, Равенства соответствовала основам "гражданского общества", их антагонисты в тех же категориях выражали принципы "общности".

Великую французскую революцию, подобно всем буржуазным революциям, привычно связывают со становлением экономической системы, способной к самовоспроизводству и саморегулированию на основе универсальных отношений обмена между обособленными и лично не зависящими друг от друга индивидами. Соответственно, смысл революции усматривается в освобождении от пут традиционных корпоративистских структур и государственного диктата. Однако мы видим, что в разгар революции мощное движение, воплощавшее волю революционного субъекта, повернуло против утверждения этой рыночной системы и складывающейся на ее основе социальности.

Почему же в 1793 г. миллионы французов выступили против экспансии рыночных отношений и освящающих их принципов "laissez faire", "принципов 89 года"? Отнюдь не потому в большинстве случаев, что их образ жизни исключал отношения с рынком. Напротив, в деревне основными центрами выступлений против свободы хлебной торговли, очагами так называемых восстаний таксаторов были более развитые в экономическом отношении районов "крупной культуры", крупных фермерских хозяйств, работавших на рынок. Общенациональный масштаб движению придал именно факт широкого распространения рыночных отношений в предреволюционной Франции, внедрение их в социальную жизнь города и деревни. Слои, стремившиеся "сдержать капиталистическую динамику",(17) поднялись не столько в силу изначальной "ретроградности", сколько потому, что эта "динамика" обернулась для них своими издержками.

С началом революции экспансия товарно-денежных отношений возросла скачкообразно. Пали сдерживающие ее укрепления. Но пали не сами собой; то было государственное вмешательство захватившего власть либерального буржуазно-дворянского альянса в экономику страны и жизнь миллионов людей. Наиболее чувствительными проявлениями этого насилия явились в городе - упразднение цехов, для деревни - национализация и распродажа церковных имуществ, включая главное богатство страны - землю. Хотя тради-

_________________________________

17. Feher F. The frozen revolution... P.85.

371

ционно историография, особенно французская, склонна рассматривать эти меры как революционные завоевания,(18) следует уточнить, что в полной мере завоеваниями они были лишь для буржуазии, а для народных масс, в первую очередь крестьянства, эффект был двойственным, последствия - драматическими.

Крестьяне получили шанс в случае успеха на распродаже стать собственниками земли, которую они обычно уже использовали на условиях аренды , зато перед ними открылась и возможность утраты этой земли. Кроме того, частью церковного имущества было приходское достояние, которое служило в целом ряде районов теми узами, что скрепляли общинную жизнь и поддерживали в известной мере неимущих членов. Подобную же роль играли цехи и их имущество в мире городского ремесла. Итак, либеральное вмешательство в экономику с самого начала было диктатом, задевавшим интересы достаточно широких слоев города и деревни.

Очень ярко насильственная природа либерального раскрепощения рыночных отношений выразилась в том, что распоряжения о свободе торговли дополнялись законом о военном положении против тех, кто попытается ей воспрепятствует. Предусмотрительность либерально-революционных законодателей, конечно, легко объяснима, если вспомнить, что полутора десятилетиями раньше аналогичная попытка Тюрго вызвала мощный взрыв так называемой Мучной войны.(19) Утвердившись у власти, революционная буржуазия решила довести начатое Тюрго дело до конца и готова была силой преодолеть народное сопротивление. Расправы над "таксаторами", столь же беспощадные, как при Старом порядке, продолжались с 1789 г. почти непрерывно вплоть до осени 1792 г. Жирондисты выступили преемниками курса, проложенного либеральным альянсом; но им пришлось столкнуться с неизмеримо более широким протестом.

Детонатором, превратившим сопротивление экономическому либерализму со стороны отдельных слоев во взрыв общего возмущения, видится стремительно развивавшийся в ходе революции кризис рыночной экономики. По разным причинам свернутыми оказались отрасли, занимавшие ключевое место в ней - знаменитая industrie de luxe и колониальная торговля. Дезорганизация рыночных отношений сопровождалась и усугублялась стремительно прогрессировавшей инфляции, обесценением ассигнатов, безработицей, падением доходов и разорением мелких производителей. Конечно, прежде всего недовольство вызывалось отсутствием и дороговизной хлеба ввиду его особого значения в народном рационе, но парализация хлебного рынка быстро перерастала в развал рынка всех предметов первой необходимости.

В повестку дня был поставлен вопрос о таксации цен на зерно, немедленно дополненный аналогичными требованиями относительно других предметов народного потребления. Максимум цен на них стал центральным звеном разнообразных народных требований, объединенных духом протеста против экономическо-

_________________________________

18. Яркий пример - позиция Жореса (Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. М., 1977. Т.1, кн.2. С.116-199.

19. См.: La guerre du ble au XVIIIe siecle. La critique populaire contre la liberalisme economique au XVIIIe siecle. Paris, 1988.

372

го либерализма, и более или менее обозначившихся устремлений к противоположному по направлению, так сказать, антилиберальному вмешательству в экономику.

В многоголосии народных требований отчетливо различим один общий мотив - убежденность, что от революции выиграли лишь "буржуа" да "жадные фермеры", революционные завоевания обратились в пользу "богачей", тогда как страдания народа усилились. Разрушение рыночных связей, инфляцию и дороговизну народ объяснял не стечением объективных обстоятельств, а торговыми и финансовыми махинациями, злой волей определенного класса людей, наживающихся на страданиях миллионов. Признавая в своей массе революцию народным делом, простые люди воспринимали сложившееся положение как следствие узурпации, извратившей ее характер и приведшей к установлению "аристократии богатств". Новое восстание должно было устранить извращения и направить революцию к счастливой жизни для "бедного трудящегося класса".

"Аристократии богатств" противопоставлялось Святое равенство. Хотя нельзя сбрасывать со счетов известные настроения в пользу так называемого уравнительного коммунизма и определенные трактовки в духе полного и всеобщего "уравнения имуществ", в целом Верньо упрощал позицию противников Жиронды. Речь шла главным образом о равенстве, можно сказать, в качественном плане. Не размеры собственности, а сама принадлежность к разряду собственников, доступ в той или иной форме к общему, национальному достоянию, и на этой основе гражданская и человеческая полноценность - вот чем, на мой взгляд, были озабочены широкие круги антижирондистского движения. По своей глубинной сути то было именно равенство в человеческих отношениях, равная принадлежность к национальной общности, рассматриваемой в духе общей связи своих членов, а не вещная опредмеченная уравнительность. В конечном счете вопрос стоял о соблюдении достаточности в жизнеобеспечении, об известном достатке для всех, являлись ли они полноценными собственниками или, с современной точки зрения, - "неимущими". Для всех предусматривалось равенство в доступе к средствам существования, в обеспечении свободы распоряжаться собой и своими силами, в праве на жизнь для себя и своих близких.

Такое понимание равенства, следует оговорить, расходится с привычной трактовкой эгалитаризма как уравнительства, точнее выходит за рамки последнего. Значим здесь исторический идейный комплекс в своей целостности - Свобода, Равенство, Братство. Подчеркну: Свобода и Равенство в народных требованиях отнюдь не противопоставлялись. Напротив, Равенство понималось как гарантия Свободы, как условие ее полноты и универсальности, как способ реализации прав человека, которыми должны пользоваться все. Равенство в 1793 г. часто напрямую противополагалось Диктату, новому виду несвободы, с которыми и ассоциировалась "аристократия богатств". Нередко говорилось о "новом деспотизме", а наиболее зримыми проявлениями его для народных масс оказывались диктат над рыночными ценами и условиями аренды, принудительное определение ставок заработной платы.

Соответственно, установление режима Равенства подразумевало осуществление набора разнообразных мер регулирования социальных отношений и

373

всей экономической жизнедеятельности общества. Предвещая большой террор, социальные преобразования рассматривались как схватка с могущественным и многоликим противником. "Новая аристократия, которая хочет возвыситься с помощью роковой власти богатства", которому свобода торговли позволяет "диктовать цены на продукты питания и заработную плату", - вот в ком видели врагов, вот кому рассчитывали нанести удар установлением максимума цен. А делегация парижской секции, требуя смертной казни за его нарушение, от имени "класса народа, который сделал и завершит Революцию и который страдает от дороговизны продуктов питания", заявляла: "Народ, победивший в 1789 г. аристократию дворян и священников, в 1792 г. - аристократию короля и двора, не будет побежден в 1793 г. финансовой и торговой аристократией".(20)

Процесс смены "аристократии происхождения" аристократией богатств" к началу деятельности Конвента определился не только в городе, но и в деревне.(21) "Аристократию богатств" олицетворяли здесь крупный землевладелец-буржуа, скупивший национализированные церковные земли, и особенно крупный фермер. "Нет другого такого мстительного существа, как фермер; нет такого корыстного существа, как фермер", - утверждали в упоминавшихся районах "крупной культуры".(22) В этих районах наиболее распространенным в 1793 г. стало требование установления максимальных размеров хозяйства. И как бы оно ни формулировалось - обозначался ли предел мерой пахотной земли (например, 150 арпанов) , или хозяйственной единицей (1 ферма) , либо так: "чтобы никто не арендовал больше земли, чем может сам обработать", - суть оставалась единой. "Искоренить аристократию фермеров", каждый из которых, хозяйничая на 10-12 сотнях арпанов земли, "диктует свои условия жителям двух или трех деревень"; "ограничить крупного собственника, чтобы помешать ему пить кровь народа", "чтобы бедняк нашел здесь возможность добывать хлеб насущный". И в менее развитых районах субаренды, где крестьянство боролось против произвола "генеральных арендаторов" (снимавших целые имения и пересдававших их крестьянам небольшими участками) , различные категории крестьян обосновывали свои требования необходимостью иметь "работу и кров".(23)

Стремление сдержать экспансию товарных хозяйств выражалось также в протестах крестьянских сходов против уменьшения запашки и посевов зерновых культур. Характерный мотив - страх, что травосеяние, превращение пахотной земли а "луга и лес" обречет на бездействие "руки неимущего класса". Настроениям бедноты отвечали требования срезать виноградную лозу там, где можно выращивать хлеб; реквизировать земли, лежащие под паром; требования совместной обработки невозделанных участков деревенской верхушки.

_________________________________

20. AP. T.53. P.654; 474-475; T.67. P.456-457.

21. См.: Адо А.В. Крестьянское движение во Франции во время Великой буржуазной революции конца XVIII века. М., 1977. С.298-299.

22. Лефевр Ж. Аграрный вопрос в эпоху террора. Л., 1936. С.163.

23. Riffater C. Les revendications economique et sociales des assemblee primaires de juillet 1793 // Bull. trimestr. de la Comiss. des documents economique de la Revolution. Paris,1906. N°4. P.344-346 sqq.

374

И в деревне трудовые слои чаяли разнообразных и радикальных мер регулирования экономических отношений ради обеспечения своего существования, которое отождествлялось еще с самостоятельным хозяйствованием. Очень существенно, что между соответствующими требованиями городских низов и крестьянской массы устанавливалась прочная цепочка общей мотивации, основанная, как отметил А.В. Адо, на фиксации в народном сознании причинной связи трех явлений: "дороговизна, концентрация в немногих руках товарного урожая, концентрация землепользования".(24)

На этой основе уже могло сложиться нечто подобное общей программе. И в эту программу, объединявшую важнейшие требования городских низов и крестьянства, достаточно органично входят требования конституировавшегося рабочего класса. Обратим внимание, например, на то, как обосновывали необходимость регулирования отношений в промышленности лионские шелкоткачи: "Полюбовная договоренность о цене может иметь место только между равными, а так как рабочий, используя средства другого, находится в зависимости он не может договариваться как равный; вследствие этого тариф становится абсолютной необходимостью".(25)

В конце концов все подобные требования воплотились в программу так называемого всеобщего максимума. Конвент может и должен, утверждалось в петиции парижской секции Санкюлотов, фиксировать цены на предметы первой необходимости, сырье, а также заработную плату, прибыли промышленности и торговли. Следовало установить "максимум богатств", чтобы "один и тот же гражданин мог иметь только одну мастерскую, только одну лавку". В аграрных отношениях санкюлоты требовали государственного возмещения крестьянам, пострадавшим от неурожая, а главное - фиксации арендной платы и максимума арендуемой земли.(26) Итак, для ниспровержения "аристократии богатств" предлагалось введение "максимума богатств": одна мастерская - одна лавка - одна ферма!

Развивавшееся на эгалитарной основе движение за радикальное вмешательство в экономическую сферу, за установление режима, регулирующего функционирование рынка и обуздывающего диктат товаровладельцев, стало важнейшей предпосылкой той "революции в революции", которая вылилась в свержение жирондистов и определила природу якобинской диктатуры. Процесс завершился складыванием особого типа государственности.

Коллизия 1793 г., когда на общем политическом языке Прав человека, Свободы, Равенства жирондисты и их антагонисты выражали принципы двух различных типов социальности - "гражданского общества" и "общности" имела продолжением противоположность соответствующих типов государственности. Жирондистов в принципе устроило бы государство в образе если не "ночного сторожа", то полицейского - силы, необходимой для поддержания порядка, но осуществляющей эту задачу как бы извне. Уст-

_________________________________

24. Адо А.В. Крестьяне и Великая французская революция. М., 1987. С. 285.

25. Riffater C. Le mouvement antijacobin et antiparisien a Lyon et dans le Rhone-et-Loire en 1793. Lyon, 1912. T.1. P.342.

26. Die Sansculotten von Paris: Dokumente zur Geschichte der Volksbewegung 1793-1794. Berlin, 1957. S.136-140.

375

ремлениям их противников отвечало слияние общества и государства, государство, воссоздающее в рамках национальной общности вместе с другими признаками естественной социальности ту общественную связь, что существовала в локальных социумах.

Осуществить подобные устремления выпало якобинцам, единственной общенациональной политической силе в антижирондистском лагере. Но вначале им пришлось определиться по отношению к народной программе антилиберального вмешательства в экономику. Хотя таксация с осени 1793 г. сделалась ядром экономической политики якобинской диктатуры и последняя даже вошла с ней в историю, она не была идеалом - более того, вплоть до последних размышлений (см. "Республиканские установления") отвергалась виднейшим идеологом и другими руководителями диктатуры. Это дало основание известным историкам начиная с Жореса видеть в якобинских лидерах принципиальных приверженцев экономического либерализма, лишь по тактическим соображениям уступивших натиску сторонников таксации. Однако Флоранс Готье сумела показать, что господствовавшая историографическая традиция упрощает образ мыслей Робеспьера и его соратников.(27) Отвергнув в конце 1792 г. навязывавшуюся снизу таксацию, цен на хлеб, Робеспьер, Сен-Жюст, Марат еще до введения Первого максимума заложили по существу теоретические основы регулирования экономики, вобравшего в себя и саму таксацию.

Жестокие ораторские поединки, начавшиеся с первых дней работы Конвента, тяжкие взаимные обвинения, резкое размежевание позиций в таких вопросах политики, как война, деятельность Парижской коммуны, суд над королем, сентябрьские избиения, оттеняли видимое согласие жирондистов и монтаньяров при обсуждении экономических проблем. Во время мощного натиска на Конвент осенью 1792 г. обе партии сообща отвергли меры рыночной регламентации. Однако уже тогда в установках якобинских лидеров выявились особенности, выглядевшие вначале как непоследовательность по отношению к либеральной традиции, которую представляли их парламентские противники.

Еще весной 1792 г. Робеспьер решительно разошелся с либеральным общественным мнением и жирондистами, выступив против воздания посмертных почестей мэру города Этампа Симоно, который распорядился стрелять в восставший народ и был растерзан за это толпой, требовавшей хлеба. В резком диссонансе с либеральным хором, славившим злополучного защитника свободы торговли, Робеспьер назвал мэра Этампа "жадным спекулянтом" и заклеймил в своей газете "всех представителей этого класса, наживающихся на общественной нужде".(28)

Но от сочувствия жертвам спекуляции до принятия мер пресечения и тем более выработки политики ее предупреждения пролегает, как хорошо известно, немалая дистанция. И хотя якобинцы преодолели ее сравнительно быстро, в темпе, который иначе как революционным и не назовешь, это не оз-

_________________________________

27. Gauthier F. De Mably a robespierre: De critique de l'economique a critique du politique // La guerre du ble au XVIIIe s.136-140.

28. robespierre M. Oeuvres compl. Paris, 1958. T.9. P.113.

376

начает, что путь был для них легким. В отличие от жирондистов, которые отвергали само понятие спекуляции, и в противовес отчетливо выявившимся в 17921793 гг. тенденциям массового движения, склонного к распространению этого понятия на всякую торговлю хлебом, а затем и другими жизненно необходимыми товарами, якобинские лидеры настаивали на разграничении понятий торговли и спекуляции.

Стремление к подобной дифференциации делало позицию ее сторонников в условиях дезорганизации товарного рынка весьма уязвимой. Пытаясь в этом экономическом хаосе отделить объективные помехи торговле от "злой воли" торговцев, якобинцы заняли сначала позицию, совмещавшую верность принципу свободы торговли с идеей регулирования рыночных отношений административно-правовыми методами. Робеспьер и его соратники считали главным пресечение "скупки", приобретения и укрывательства зерна. Законы, утверждал Робеспьер, должны схватить за руку такого "монополиста", как они делают это по отношению к обыкновенному убийце. "Убийцы народа", - так называл Робеспьер "скупщиков",(29) и то была, можно думать, рассчитанная угроза. "Только страхом перед насилием можно вынудить выполнять свой долг алчных людей, спекулирующих на общественном несчастье", - писал в те дни Марат и здесь же, на страницах своей газеты призывал показать "страшный пример скупщикам", расправившись с некоторыми из них.(30) Террор маячил впереди как средство выхода из продовольственных и иных трудностей; обращение к нему стимулировалось противоречиями просветительской идеологии, двойственностью отношения к свободе и собственности в революционно-демократической мысли.

Призывающий к насилию Марат высоко оценил речь Сен-Жюста, который по поводу законопроекта о таксации заявил: "Мне не по душе насильственные законы о торговле" (с. 16) .(31) Характерно, что Робеспьер, добиваясь карательных мер против скупки, доказывал, что это не противоречит свободе торговли и что, напротив, таковую подрывает сама скупка. "Те, кто предлагает нам неограниченную свободу торговли, высказывают великую истину, но в виде общего тезиса", - уточнял Сен-Жюст. Свободой торговли, это было предельно ясно для него, воспользуются скупщики; но и ее ограничение, по Сен-Жюсту, было бы губительно. "Суровые законы против земледельцев", не желающих продавать съестные припасы за обесцененные ассигнаты, "погубят республику" (с. 20) .

Как добиться доступности продовольствия для потребителей, не лишая стимулов производителей? Как избежать столкновения интересов одной части народа с другой? Хорошо известна практическая сложность разрешения этих дилемм, но нерешительность или непоследовательность якобинских лидеров в отношении мер экономического регулирования следует объяснить не только прагматизмом. Таксация была несовместима с нормальным функционированием экономической системы, основанной на товарообмене. Тот же Сен-Жюст, которому вскоре пришлось обосновывать диктаторские действия,

_________________________________

29. Ibid. P.115.

30. Марат Ж.П. Избранные произведения. М., 1956. Т.3. С.187-188.

31. Сен-Жюст Л. А. Речи. Трактаты.
СПб., 1995.

377

подменившие товарообмен распределением, превосходно понимал значение товарообмена для такого общества, что сложилось во Франции перед революцией. Понимал, что французы не собираются жить "подобно скифам или индейцам" (с. 19) , стало быть, в условиях натурального обмена.

Вместе с тем Сен-Жюст видел, что произошло разрушение рыночного механизма, а соответственно - всей экономической системы, и более того - социальных связей. "В экономике свершилась революция не менее поразительная, чем та, что произошла в сфере правления Сократилось не только обращение денег, но и обращение продуктов; каждый стремился припрятать то, чем владел. И поскольку это недоверие и алчность разрушили все гражданские отношения, общество на какой-то момент перестало существовать", - определил Сен-Жюст состояние, в котором оказалась страна к моменту установления диктатуры (с. 293) .

"Наши продовольственные запасы исчезали по мере того, как распространялась наша свобода, - не без горького юмора доказывал Сен-Жюст своим коллегам, среди которых еще находились жирондистские лидеры - ибо мы увлеклись принципами свободы и пренебрегли принципами управления" (с. 18) . Он призывал их, воспитанных на либералистской догматике и завороженных триумфальным прогрессом Свободы, бросит свежий взгляд на фактическое положение дел. "Если вы хотите дать этому великому народу республиканские законы и нерасторжимо связать его счастье со свободой, примите его таким, какой он есть, облегчите его страдания, восстановите поколебленное общественное спокойствие" (с. 21) . "Нищета породила революцию, нищета может ее погубить" (с. 19) , - резюмировал Сен-Жюст свои опасения.

Сен-Жюст советовал законодателям начать с оздоровления финансовой системы, сокращения эмиссии и восстановления курса ассигнатов. Однако как реальный политик он сознавал, что финансовое оздоровление невозможно без восстановления общественного порядка и прежде всего порядка в системе управления. "Изобилие - результат хорошего управления" (с.16) , - убеждал Сен-Жюст, ставя вопрос не о простом исполнении, а о разработке нового конституционного устройства и "совокупном действии всех законов" (с.21) . "Если незамедлительно не установить основа Республики; тогда - через шесть месяцев свобода перестанет существовать" (с. 24), - предупреждал он членов Конвента.

Ровно через шесть месяцев произошло антижирондистское восстание. Сен-Жюст смотрел в корень вещей, когда констатировал связь между свободой и функционированием экономической системы. И, конечно, можно политическим реализмом объяснить его поворот от приверженности рыночной свободе к системе жесткого регулирования: поскольку свобода не обеспечила восстановления экономической системы, а с нею доверия к правительству на основе удовлетворения народных требований, пришел черед политики несвободы. Однако такое объяснение иначе как поверхностным не назовешь. Возможно, здесь пролегает трудноуловимая грань между монтаньярами, якобинской Горой в Конвенте, и якобинцами в специальном смысле этого слова. Горе в целом, а затем и примкнувшей к ней Равнине несомненно был присущ этот политический реализм; но для характеристики собственно якобинцев как ре-

378

волюционно-демократического течения объяснения поворота к диктатуре реализмом будет недостаточно.

Якобинских лидеров едва ли можно считать прагматиками в обычном смысле этого слова. К их политическом реализму - плохо или хорошо - всегда примешивалось нечто такое, что в разной связи и у разных авторов именуется "утопизмом", "мессианством", "морализаторством" и в чем несомненно надлежит разобраться, когда требуется полноценная оценка сдвига к диктатуре, который и поставил их во главе антижирондистской "революции в революции".

В противоположность жирондистам, в отличие от приверженцев экономического либерализма и вразрез с установками классической политэкономии идеологи якобинской диктатуры вовсе не склонны были считать экономику особой сферой, подчиняющейся лишь собственным законам. Высшими, по их представлению, являлись законы общества как целостности, и прежде всего - закон сохранения общества и его членов. "Какова первая задача общества, - риторически вопрошал Робеспьер своих коллег во время дискуссии в Конвенте о продовольствии. - Утвердить неотъемлемые права человека. Каково первое из этих прав? Право на существование! Следовательно, первым общественным законом является тот, что обеспечивает сем членам общества средства для существования. Все остальные законы ему подчинены".(32)

Поскольку либеральные установки на автономность экономической сферы реализовывались в отстаивании приоритета права собственности, то Робеспьер конкретно вел речь о подчинении законов, обеспечивающих это право. Последнее, доказывал он, не самоцель, а средство обеспечить право на существование. Отсюда Робеспьер выводил теоретическую возможность и практическую необходимость ограничения права собственности вообще и свободы торговли продуктами питания в первую очередь. "Пища, необходимая человеку, столь же священна как сама жизнь. То, что необходимо для ее сохранения, является общей собственностью всего общества".(33))

Не конъюнктура критического момента, в котором оказалась республика, вывела якобинцев к антижирондистского перевороту, хотя и была она властным ускорителем их политических решений. Якобинцы противопоставляли жирондистскому проекту послереволюционного общества свой проект, который оказался в определенном соответствии с теми массовыми устремлениями, что парализовали либерально-республиканский режим "свободы и собственности" и привели к народному восстанию. "Все хотят Республики, - заметил Сен-Жюст, - никто не хочет ни бедности, ни добродетели. Свобода ведет войну с моралью и и хочет властвовать наперекор ей" (с. 20) . Связать "свободу" со "счастьем" народа, гармония "свободы" и "морали" - вот установки, с которыми Сен-Жюст выступал еще перед жирондистским Конвентом. "Свобода" - несомненная ценность, но не единственная и не высшая; она определяет форму республиканского правления, тогда как "счастье" - его цель, а "мораль" - суть.

"Часто говорят, когда речь заходит о морали: это хорошо только в теории.

_________________________________

32. robespierre M. Oeuvres compl. T.9. P.112.

33. Ibid.

379

Не хотят понять, что мораль должна быть теоретической основой законов, прежде чем стать основой гражданской жизни. Мораль, которая сводится к предписаниям, ведет к всеобщему разобщению; но растворенная, так сказать, в законах, она склоняет всех к благоразумию, устанавливая справедливые отношения между гражданами" (с. 17) .

В основе социального проекта Сен-Жюста, как он сформировался к 1791 г. и как он изложен уже в ранних трактатах, мы обнаруживаем учение о двух видах человеческого существования: естественном состоянии, или "природе", и "гражданском состоянии" (гражданском обществе) . При этом Сен-Жюст исходит из той просветительской, руссоистской традиции, которая противопоставляла одно из них другому по принципу негативной копии с оригинала. Но в отличие от традиции (и в противоположность Руссо) Сен-Жюст полагал, что естественное и гражданское состояние не несовместимы, что совмещение их в рамках идеальной организации общества не только желательно, но и возможно. Подобное допущение основывалось в свою очередь на представлении о естественном состоянии как естественной социальности. В глазах Сен-Жюста то была не разобщенная жизнь человеческих особей - обособленных и ведущих отчаянную борьбу друг с другом "дикарей", как это изображала господствовавшая традиция, а, можно сказать, социум общинного типа.

Идеал совмещения естественного и гражданского состояния не случайно ассоциируется у Сен-Жюста с восходящим к античности понятием "ситэ" (citй) , производным от римского "civitas". Практика русского перевода "ситэ" - "гражданская община" приемлема именно потому, что, на мой взгляд, передает изначальную двойственность, присущую самому явлению. То ведь была не только определенная форма государственности - город-государство, но и определенная форма социальности, коллектив людей, связанных естественными узами, "общность".

Не случайно и то, что само употребление термина, впрочем как и остальных существенных в передаче социального идеала Сен-Жюста, неустойчиво. Нередко он использует термин "ситэ" в значении "гражданское общество". Соответственно, классическая контроверза европейской мысли "общество"-общность" не носит у Сен-Жюста строгого характера логической антитезы. Рожденный политическим деятелем, он отличался стремлением к философскому обоснованию политики; вместе с тем его теоретизирование было подчинено практическим целям преобразования общества. Вдохновляемый идеалом естественной общности людей, Сен-Жюст не мог игнорировать реальности кристаллизующегося гражданского общества. Если коротко, то в его социальном проекте гражданское общество воссоздавалось на основах общности, естественной социальности.

Представление о реальности формирующегося во Франции буржуазно-гражданского общества и представление об осуществимости идеала естественной общности менялось у Сен-Жюста едва ли не из месяца в месяц. Но неизменно было и отстаивание полярности исходных принципов двух типов социальности, и стремление приблизить идеал "общности" к реальности "гражданского общества".

Разнонаправленность этих импульсов очевидна уже в самом раннем трактате "Дух Революции и Конституции во Франции". Раскрывая со-

380

держание столь важной в просветительской идеологии категории "нравы", Сен-Жюст пишет, что "это отношения, которые природа установила между людьми". В гражданском состоянии - это "те же самые отношения, но искаженные". Сыновняя почтительность становится страхом, любовь - волокитством, дружба - фамильярностью. Казалось бы, Сен-Жюст прямо следует просветительской традиции изображения гражданского общества как "негатива" естественного состояния. Но дальше выявляется, что в полной мере принцип "негативности", или полярности, распространяется у Сен-Жюста не на всякое гражданское общество, а лишь на "управляемое тиранически". "У мудро управляемых народов", по Сен-Жюсту, нравы приближаются к их исконному состоянию", и "можно найти примеры таких добродетелей, которые требуют от людей всех душевных сил и всей искренности их природы" (с. 205) . Так, у еще не ставшего политическим деятелем молодого автора на просветительскую антитезу естественного состояния и гражданского общества накладывается дихотомия хорошего и дурного управления, которая предопределяет не только ход мыслей, но и практическую линию поведения будущего стратега якобинской диктатуры.

Заметен в раннем сочинении еще один контрапункт, который зазвучит в полную силу в период диктатуры. Характеризуя категорию "естественного равенства", автор в полном соответствии с просветительской традицией подчеркивает его несовместимость с гражданским состоянием и в унисон с Верньо провозглашает: "Равенство в политических правах - вот единственное, что разумно" (с. 192) . Но оказывается, по Сен-Жюсту, что "естественное равенство" имеет политическое измерение и оно актуально для гражданского состояния, ибо это равное осуществление "естественных прав" или, иначе, равенство в обеспечении суверенных прав каждого члена общества.

Защищая политическое равенство при сохранении социального неравенства вполне, казалось бы, в духе либеральной традиции, Сен-Жюст, однако, с самого начала задумывается об его обеспечении. И спустя считанные месяцы после первого трактата в материалах к новому, оставшемуся незаконченным произведению появляются размышления о политической опасности неравенства, ибо оно "то же, что и сила", т.е. насилие, и способствует "вырождению в тиранию". Напротив, равенство, "ломая политический закон", основанный на насилии, "ставит заслон рабству и узурпации" (с. 265) . Итак, Равенство - залог Свободы, подобно тому как полагали массовые демократические силы, выступившие против Жиронды. Но это отнюдь не означало, что Сен-Жюст при этом становился сторонником равенства в узком смысле слова, сторонником имущественной уравнительности.

Выделение проблемы равенства из общего контекста социальной мысли Сен-Жюста так же мало плодотворно, как сведение к уравнительности общего смысла социального движения, вызвавшего к жизни якобинскую диктатуру. Стандартная классификация, относящая якобинцев к "эгалитаристам", оправдана лишь в негативном плане, поскольку подчеркивает, что те "не дошли" до социализма. Однако, антитеза эгалитаризма и социализма ничего не объясняет в конфликте между жирондистами и якобинцами, ибо и те и другие в той или иной мере сочувствовали эгалитаризму. Важен вопрос о мере, но он должен рассматриваться совсем в иной плоскости, чем принято.

381

Главное не размер собственности, который мыслился идеальным, а то, что одни лишь грезили об идеале, а другие все же пытались его осуществить, прекрасно понимая, какие трудности сулит осуществление. Якобинские лидеры поплатились жизнью за эту попытку, и политическая драма явилась воплощением фундаментальных противоречий прежде всего самой мысли.

Сен-Жюст не просто допускал сохранение имущественного неравенства в своем проекте гражданской общины. Он считал такое неравенство неизбежным спутником, более того, фактором развития торговли и промышленности. Более или менее ясно он сознавал, что значит лишит современное ему общество такого фактора. Сен-Жюст воспроизводит доводы либеральной политэкономии, что роскошь и богатство полезны, поскольку служат источником богатства для бедноты. Само по себе богатство не представлялось ему социальным злом, он не видел в нем прямой угрозы равенству, ибо последнее, по Сен-Жюсту, заключалось не в уравнении собственности, а в "безопасности собственности и владения" (с. 265) . Не количественная, а качественная сторона проблемы оказывается на первом плане: все должны были иметь отношение к собственности и владеть. Квинтэссенция такого эгалитаризма - все французы должны стать землевладельцами. Количественные аспекты затрагиваются СенЖюстом именно в этой связи и как вторичные. Он высказывается за введение максимума и минимума - первого, чтобы всем желающим хватило земли, второго - поскольку от этого зависит сама возможность хозяйствования.

Пожалуй, именно самостоятельное крестьянское хозяйство в наибольшей степени воплощало, в глазах Сен-Жюста, два важнейших принципа идеального общества - "независимость и сохранение" его членов (с. 277) . Поэтому есть справедливость в распространенном мнении, что идеалом Сен-Жюста (как и якобинизма в целом) было "общество мелких производителей".(34) Однако следует уточнить: в чисто производственном отношении оптимальным он считал крепкое товарное хозяйство, где хозяин трудится вместе с работником. Делая невозможным наемный труд, уменьшение хозяйственной единицы сулило, по Сен-Жюсту, сокращение сельскохозяйственного производства. Предвидел он свертывание торговли и промышленного развития, и как общий результат - обеднение страны.

Сколь ни расходится мое предположение с привычными представлениями, сколь ни убеждает, казалось бы, быль Якобинской республики, вряд ли воинствующая бедность Спарты была идеалом Сен-Жюста. В ранних трактатах, да и в речи о продовольствии явно подразумевается процветающая страна с полнокровной промышленной деятельностью и интенсивной торговлей. Отказ от этой перспективы, попытку перечеркнуть ее следует объяснять вовсе не изначальной аскезой, саму аскезу необходимо объяснить. Если в первом трактате полный надежд автор упоминал о бесполезности "стоических добродетелей" (с. 218) и если в последнем, незаконченном трактате-завещании со "стоицизмом" связываются все надежды, ибо только он "способен предотвратить разложение в республике" (с. 287) , то, очевидно, мало декларировать "Аскетизм", "спартанство". Следует раскрыть логику, которая привела к тому, что эти, если угодно, контридеалы восторжествовали.

_________________________________

34. См. Черноверская Т.А. К вопросу об эволюции мировоззрения Сен-Жюста // Французский ежегодник. 1987. М., 1989. С.24-28.

382

Я вижу в этой логике два мощных импульса. Это осознание глубинных противоречий реально формирующегося типа гражданского общества, и это вера в возможность разрешения таковых на путях реализации альтернативного социального проекта. Нечто, называемое нами "обществом мелких производителей", привлекло Сен-Жюста не своей идеальностью, а своей, в первую очередь, реальностью, поскольку то был насущный уклад жизни большинства французов, и в конечном счете своей альтернативностью. Генетически и структурно этот уклад тяготел к "общности", к естественной социальности, которая как принципы и законы "природы" в исходной системе мыслей Сен-Жюста противополагалась "гражданскому состоянию", т.е. гражданскому обществу в его конкретно-буржуазных проявлениях (но заметим, не буржуазному обществу в его целости).

Сен-Жюст, разумеется, видел, что связанное с торговлей, с развитием товарно-денежных отношений богатство имеет оборотной стороной нищету. Специально на искоренение последней направлены все проекты эгалитарного землеустройства. В сущности всеобщая бедность выглядит в этих проектах как неизбежное следствие ликвидации крайностей роскоши и нищеты при достигнутом уровне экономического развития. Но эта сторона дела, вышедшая на первый план в политике якобинской диктатуры, опиравшейся на волю "бедного трудящегося класса" в условиях относительного и абсолютного обнищания последнего, не была главной в замысле гражданской общины. В центре замысла человек гражданского общества вне своего имущественного положения, и пороком пороков этого общества Сен-Жюст считал отчуждение человека от своей природы.

"Гражданский закон вовлек человека в торговлю, человек стал торговать самим собой, и цена его стала определяться ценой вещей. Человек и вещь стали смешиваться в мнении общества" (с. 259). Отношения собственности, "алчная собственность", "жалкая собственность" - извратили и подменили естественные связи (с. 205). Без классических марксовых формулировок Сен-Жюст безусловно воспринял и по-своему выразил последствия универсализации товарно-денежных, вещных отношений и вычленения на этой основе отношений собственности для "овеществления" и торжества "вещной зависимости". Вот этим порокам отчуждения человека от человека и в конечном счете самоотчуждения противопоставлен идеал гражданской общины как возрождения связей, основанных на "естественных чувствах", и как общности, в которой "независимость и сохранение каждого обеспечивают независимость и сохранение всех" (с. 276).

Сен-Жюст был человеком своего века, увлеченного прогрессом искусств и промыслов, и притом как политик всегда ощущал почву реального. Однако в его идеологемах ощутимы две реальности: таким статусом и явь высвобождающегося из недр Старого порядка гражданского общества, и потенциал возрождения естественной социальности. Соответственно той или иной доминанте все творчество Сен-Жюста условно можно расположить в двух плоскостях, хотя они постоянно сосуществуют, взаимопересекаются, накладываются друг на друга. Условно можно говорить и об авторском "двуязычии". В конкретном экономическом или политическом анализе положения страны рассуждения о "естественных узах: , "мо-

383

рали", "добродетели" кажутся иноязычными заимствованиями, и не случайно современный исследователь порой "отсеивает" их как словесную шелуху или начинает переводить на язык реалий гражданского общества. Так утрачивается специфика второго "языка" сен-жюстовских текстов, который, будучи порождением отношений данного общества, не имел в нем прямого материального соответствия.

Своеобразный "двуязычный" дискурс придает анализу реалий революционного французского общества у Сен-Жюста неустранимую и трудно передаваемую специфику. Это же "двуязычие" отражает и выражает глубокую двойственность проекта гражданской общины. Можно увидеть в нем попытку внедрения естественной социальности в отношения гражданского общества или еще естественную социальность, концептуализованную в контексте реалий своего антипода.

Отношения собственности, например, для Сен-Жюста именно антипод естественных связей, деформирующий последние и, очевидно, не совместимый с ними. Но Сен-Жюст видит, что гражданское общество основано именно на этих отношениях; он отвергает феодализм, потому что тот попирал их свободу. "Не теша себя грезами" и видя в собственности нечто вроде неизбежного зла (с. 206) , Сен-Жюст свой проект гражданской общины замышляет тоже на основе отношений собственности, привнося, однако, в трактовку последних определенную специфику. Если в либеральной трактовке собственность отождествляется с частным интересом, то Сен-Жюст хотел бы видеть в собственности основу общего интереса.

Если представлять идеолога якобинской диктатуры социалистом, следовало бы ожидать, что он сосредоточится на разработке идеи собственности как основы общего интереса. Сен-Жюст мог бы также игнорировать частные интересы, если бы всецело оставался на платформе естественной социальности, в которой идеально-типически общая собственность господствует как единое начало. Но поскольку Сен-Жюст приспосабливал идеал естественной социальности к высокоиндивидуализированному обществу гражданского типа, он, ценностно принижая и социально подчиняя частный интерес, отнюдь не пренебрегал им и в своем социальном проекте искал ему место. Так в идеале гражданской общины и как экономический фундамент ее возникает дихотомия "собственности" и "владения", собственности - общего интереса и владения как выражения интереса частного.

Логика сближения идеала с реальностью определила саму форму гражданской общины. Сосуществование общего и частного интереса в виде двуединства собственности-владения воссоздает несомненно реальности, и - легко узнаваемые реальности крестьянской страны, общества, в свое