[center][b]Галина Серебрякова Клара Лакомб, союзница «бешеных»[/b][/center] Опубликовано в журнале «Новый мир», 1929. № 4. С.173-188 «Мы просим, чтоб мужчины не отбирали у нас ремесл, составляющих удел женщины. Оставьте нам иглу и веретено, дабы мы могли добывать себе пропитание. (Из петиции женщин третьего сословия королю в 1789 году). Одной из замечательных черт Великой французской революции была крупная роль, которую играли в ней женщины. Они ворвались в политику с улицы вместе с вооруженными толпами, они становились во главе клубов, организовывали свои салоны, выступали у решетки представительных собраний, блеснули литературными талантами, ораторским дарованьем, историческими и философскими познаниями. Участницы революционного движения, женщины немедленно сделали из лозунгов демократии естественные выводы: политическое равноправие означает политические права для женщин. Нужно потребовать признания этого принципа мужчинами. Феминистское движение запылало, как лесной пожар, быстро охватив женщин зажиточной буржуазии и мещанства. Не только в Париже, но и в провинции разрастаются женские организации. Голландка Этта Пальм, женщина с неопределенным революционным прошлым, ставшая деятельной патриоткой с 1789 г., слывет «умной почти как мужчина». Ее доклады в смешанном (т. е. допускавшем в члены и мужчин и женщин) «Обществе друзей Истины» о «действиях внешних и внутренних врагов Франции», о «дороговизне и необходимости победить невежество» имеют всегда большой успех. Она популярна даже в провинции, где «общество» имеет свои филиалы. Однако, не все «патриотки» устойчиво и уверенно сочувствуют феминистической стихии. Манон Ролан, чей гибкий, предусмотрительный ум особенно выделяется на общем фоне, не считает обязательным равноправие. Видя, какую роль играют женщины в каждом восстании, она предпочитает оберегать их от соблазнов «демагогов». Управляя через податливого мужа министерством внутренних дел, через Бюзо влияя на решения Конвента, жена министра может льстить мужчинам: «Управляйте миром... мы (женщины) хотим лишь владычествовать в ваших сердцах» — пишет Манон. Тереза Кабаррю, бывшая маркиза Фонтенэ, ловко притворяющаяся, чтобы сберечь красивую голову, рьяной якобинкой, говорит: «Женщины не должны соперничать с мужчинами». Обе эти дамы окружены мужским поклонением и предпочитают с меньшим риском «управлять» посредством «мужских сердец», на старый дореволюционный манер. В петиции, поданной Национальному собранию, буржуазные дамы смело заявляли: «Вы отменили все привилегии, отмените же привилегии мужского пола... 13 миллионов рабов влачат цепи, в которые их заковали 13 миллионов деспотов». Но очень быстро демократический пыл богатых женщин угас. Олимпия де-Гуж, выступавшая в первые годы революции в качестве феминистки - революционерки, кончила злостными нападками на Робеспьера и высказалась против казни Людовика XVI. Она потребовала, чтобы ей разрешили выступить защитницей короля на суде. Некоторые историки пытались объяснить внезапность такого поворота ее психической ненормальностью. На самом деле в поведении Олимпии де-Гуж нет ничего необъяснимого — восстав против угнетения женщин, она готова была в первые минуты опрокинуть весь общественный строй, как буржуазка — она остановилась, когда увидела, что «разрушительная» работа заходит слишком далеко. Несколько неловких жестов, несколько мечущихся шагов — и Олимпия де-Гуж, демократическая ораторша и памфлетистка, даровитая драматическая писательница, погибает на эшафоте. Но в революцию говорят свое слово и другие женщины — жены городских бедняков, женщины рабочей и ремесленной среды, прислуги, полудеклассированиая женская голытьба. Они ненавидят не только королевский двор, но и богатую буржуазию и спекулянтов, наживающихся на голоде и войне. Их движение далеко выходит за рамки феминизма. Когда нужно дать отпор контрреволюции, женщины революционного Парижа и провинций немедленно заявляют о своей готовности вооружиться и сражаться с врагами. По всей стране организуются «батальоны амазонок». Днем в садах, на загородных пустырях якобинки учатся стрелять, владеть пикой, кинжалом и шпагой. Вечерами прохожие, заглядывая в низкие окна домиков в предместьях, видят женщин, склонившихся над шитьем обмундирования для волонтеров. Юная патриотка учится перевязывать раны, заставляя подругу изображать воина. Мальчики на улицах играют в патриотическую войну, девочки же участвуют в качестве маркитанток. В Дижоне малютки от 8 до 14 лет учреждают клуб, и одна из девочек, Генриета Экюре, ростом чуть повыше табурета, на который взбирается, чтобы ораторствовать, сожалеет, что по молодости не может защищать отечество. Она обещает взамен «плести лавровые венки для патриотов, возвращающихся после борьбы на фронте». На окраинах Парижа в душных каморках тысячи женщин щиплют корпию, шьют военные куртки, чистят пики, напевая революционные песни, читают прокламации, баюкая детей. 1793. год для революционной Франции начинается неудачами, сулящими смуту. К Парижу подползает голод, на фронтах армии, обобранные плутами-поставщиками, — босы, некормлены. Соглашательство просвещенных жирондистов, измены военачальников, инфляция, обогащающая спекулянтов, в страшных тисках сжимают Францию. Четвертый год революции не принес ощутимого облегчения бедняку городских окраин. На рассвете изможденная домохозяйка подмастерья, мелкого ремесленника, рабочего бежит в очередь за хлебом, за мылом, за сахаром и солью. Дома без присмотра некормленные дети отчаянно ревут, и их крик чует мать у дверей булочной, охраняемой вооруженным патрулем. Июньское солнце освещает одну из окраинных улиц революционного Парижа, булочную с покривившейся вывеской, полусонных солдат, поломанное во время одного из «бунтов» стекло витрины и женщин, прислонившихся к стене дома, сидящих на серых уличных тумбах, на узкой мостовой в ожидании ничтожно малой получки хлеба. Ненависть женщин обрушивается на посвистывающего песенку булочника в сером фартуке и всклоченном парике, видимого за грязным стеклом, — Как богатеет этот проклятый булочник, его жена опять прикупила землю к загородной ферме, — говорит с затаенным бешенством одна из женщин, с полночи дежурящая у пекарни. — Вчера Ру правильно говорил в Конвенте, — отзывается другая. — При короле лучше жилось, — ехидно раздается из «хвоста». — Молчи, — возмущаются несколько голосов. — Иди выносить горшки аристократов, — голодные женщины жестко смеются. Жак Ру, талантливый вождь «крайних левых», т. н. «бешеных», 25 июня 1793 года говорил в Конвенте: — Свобода — пустая иллюзия, если один класс людей может безнаказанно подвергать другой мукам голода. Равенство — пустая иллюзия, если богатый, пользуясь монополией, держит в своих руках власть над жизнью и смертью своих ближних. Республика — пустая иллюзия, если контрреволюции изо дня в день оказывают содействие такими ценами на продовольственные продукты, которые непосильны для трех четвертей всех граждан... Чтобы привлечь санкюлотов к революции и конституции, необходимо воспретить коммерческий разбой, который, конечно, надо отличать от чистой торговли, и понизить цену продовольственных продуктов. Незадолго до этого выступления Ру женщины предместий, среди которых быстро росло влияние «бешеных», устроили митинг протеста против «высасывающих кровь народа» спекулянтов и монополистов. Гражданки прачки тогда же послали депутацию в Конвент. Цены на мыло, щелок, крахмал и синьку возросли столь непомерно, что лишали их всякого заработка. Разбитная, покрасневшая от волнения петиционерка в белом тугом чепце, описывая Конвенту бедственное положение прачек, требовала смертной казни для спекулянтов. Ее бурые мозолистые венозные руки стискивали перила решетки, будто шею проклятого скупщика, союзника аристократов. — В скором времени самый бедный класс не в состоянии будет доставать чистого белья, — говорила прачка, — без которого он не может решительно обходиться. Причина этого не в недостатке нужных материалов, они имеются, в изобилии, а в действиях скупщиков и спекулянтов, повышающих цены... В апреле все того же 1793 года бывшая актриса Клара Лакомб и шоколадница Полина Леон, одна из пропагандисток «батальонов амазонок», занялись организацией клуба женщин-плебеек. Это было нетрудно, так как гражданки беднейших секций сами стихийно стремились, по образцу зажиточных женщин, объединиться, чтобы «осознать свое положение, ниспровергнуть врагов и помочь друзьям народа». 10-го мая «Монитер» сообщает: «Несколько гражданок явились в секретариат муниципалитета и, в соответствии с законом о муниципальной полиции, заявили, что они намерены сгруппироваться и образовать общество, в которое доступ будет открыт только женщинам. Целью этого общества является обсуждение средств, способных парализовать замыслы врагов Республики. Оно будет называться Республиканско-революционным обществом и собираться в якобинской библиотеке на улице Сент-Онорэ». В уставе Общества, между прочим, значилось: «Общество, принимая во внимание, что нельзя отказывать в слове ни одному члену и что молодые гражданки могут, несмотря на самые лучшие намерения, компрометировать общество необдуманными выступлениями, устанавливает для приема в члены общества восемнадцатилетний возраст». Открытие «Общества революционных гражданок» было торжественно. Несколько сот новых членов клуба — швеи, судомойки, прачки, тряпичницы, жены, матери мелких кустарей, ремесленников, рабочих привели с собой мужей, братьев, отцов, скрывавших насмешливые улыбочки, оживленных, любопытных, все еще поругивающих разорительницу страны Помпадур, старух да неспокойных детей, которых не с кем оставить дома. Собравшиеся с воодушевлением пропели несколько революционных песен, немного перевирая мелодию гимна марсельцев — гениального творенья Вилье де-Лилля, недавно покорившего парижан. Председательницей клуба избрали Полину Леон, а секретарем Клару Лакомб, которую женщины окраин знали под кличкой «Красной Розы». С искусством опытной декламаторши секретарша прочла длинный устав, подчеркнув, что нарушение благопристойности и добродетели будет вести к немедленному исключению из общества. Развращенность считалась пороком аристократов. Под конец вечера несколько пожилых уважаемых гражданок передали клубу знамя и символическое изображение «Недреманного ока» (Свободы). В Париже в 1793 году существовало немало женских объединений, но женщины из народа впервые организовали свое общество, что сразу заставило насторожиться всех, имевших основание бояться народного гнева. Первыми всполошились жирондисты. Ученый либерал Кондорсе, под влиянием своей молодой образованной жены, считал себя поборником прав женщин. Ему казалось, что мадам Кондорсе, мадам Ролан имели все данные, чтобы быть признанными равными своим мужьям, — древняя история поставила же имя мудрой Аспазии рядом с Периклом, властителем Афин, но простолюдинки... безграмотные, пахнущие дымной похлебкой, прелыми пеленками, нищетой — в счет не шли. «Общество революционных гражданок», очень быстро оказавшееся в тесной связи с «бешеными», которые делали центром своей агитации продовольственные трудности, являлось нежданным и досадным неприятелем правых депутатов-жирондистов. Это понял и Бюзо, слабонервный «возлюбленный» г-жи Ролан. — Поверьте,— говорил он Манон, — они потерянные, подобранные в грязи женщины, гнусные потаскушки. — Один вид их вызывает тошноту, — продолжал Бюзо. Жирондисты заодно с роялистами старались дискредитировать организованных санкюлоток на все лады. «Все революционные гражданки крайне уродливы,— писали они.— Допустив столь безобразных баб к защите Революции, якобинцы не понимают своих интересов». Стирка на Сене в непогоду, холод и жару, варка пищи у огромного дымящего очага, плетенье кружев при сальной, тусклой свечке, мытье полов и посуды, сбор отбросов на рассвете, тяготы нищенской жизни не оберегают женской красоты, тем не менее, «революционные гражданки», как правило, вовсе не были «чудовищами» и «уродами», как их изображали враждебные журналы и памфлеты. Напротив, Лакомб слыла красавицей, Полина Леон обладала миловидным лицом. У Клары Лакомб было смуглое лицо уроженки юга. Черные волосы, такие же ресницы и глаза, смелый, хорошо очерченный нос, большой рот актрисы, добродушный мягкий подбородок, пропорциональная фигура, театральное изящество движений заставляли даже самых отъявленных врагов «гренадеров в засаленных юбках» признавать красоту лидера женского революционного клуба. Впервые Клару заметили в жаркий июльский день 1792 года у решетки Законодательного Собрания. Неизвестная петиционерка нарочито вибрирующим голосом, с подвываньем, выдающим профессиональную актрису, начала читать заготовленную речь после того, как президент Вьено де-Воблан дал ей слово. — Законодатели. — При этих словах ораторша вскинула голову и решительно оглядела зал. Несмотря на то, что выступление женщин у исторической решетки не было новостью, молодая амазонка сумела заставить себя слушать. Особенно выделилось радикальное заключение ее речи. — Законодатели! Я француженка, артистка и сейчас нахожусь без места; но то, что должно было бы повергать меня в отчаянье, наполняет мою душу чистейшей радостью. Так как я не могу притти на помощь своему отечеству, которое вы объявили в опасности, денежными пожертвованиями, то я хочу отдать ему свою личность. Родившись с мужеством римлянки и с ненавистью к тиранам, я буду счастлива способствовать их уничтожению... Пусть все деспоты погибнут до единого!.. Не упускайте никогда из виду, что без добродетелей Ветурии Рим не имел бы великого Кориолана. Законодатели! Вы объявили отечество в опасности, но этого недостаточно, отнимите власть у тех, кто один только виноват в возникновении этой опасности и кто поклялся погубить Францию... Назначьте вождей, к которым мы могли бы питать доверие; произнесите слово, и враги исчезнуть. Клара Лакомб родилась 4 августа 1765 года в небольшом провинциальном городе Памье. В ранней юности она стала трагической актрисой и незадолго до революции выступала в сравнительно больших провинциальных театрах Марселя и Лиона. Она играла там заглавные роли в трагедиях Расина и Корнеля, впрочем, без особого успеха. Жизнь актрисы не была ни счастливой, ни занимательной. Театр напоминал пестрый балаган, кочующий из города в город. Случалось, актеров приглашали в замки и поместья провинциальной аристократии. Соблазнительная Клара Лакомб обычно имела успех и подвергалась циничным, недвусмысленным преследованьям пресыщенных господ; однако, она умела давать отпор в таких случаях. Едва репертуар истощался, и интерес к театру пропадал, заезжую труппу бесцеремонно выгоняли на дорогу — начинались странствия. В промышленных городах, подобных Лиону, театр посещали неотесанные самодовольные новые буржуа. Во время представлений горожане смачно отрыгивали, громко жевали, похрапывали, поругивали актеров, оглушительно хлопали в ладоши. Труппа, в которой служила Клара Лакомб, гастролируя по провинции, останавливалась в гостиницах, вернее трактирах. Неизменный покачивающийся фонарь освещал вылинявшую вывеску с каким-нибудь наивным средневековым названием в роде: «Друзья под золотым дубом», «Кабачок черной коровы» или «Сподвижники святой девы». В таких многолюдных трактирах, с огромной пастью каминов, с низкими сводчатыми потолками, с закоптевшими окнами, живала и Клара Лакомб. Без прикрас проходила там перед артисткой незавидная, голодная жизнь французского простолюдина, напоминавшая ей годы трудного детства. В 80-х годах XVIII столетия авторитет Бурбонов и дворянства в народе был полностью подорван. В трактирных залах Клара Лакомб научилась вышучивать и презирать «подлую австриячку, дурня Луи и жуликов герцогов». Но недовольство, налоги, бедствия увеличивались, и шутки народа превращались в угрозы. 1789 год явился естественной развязкой назревшей народной драмы. Клара воспринимала приход революции как начало небывалой трагедии, более героической и прекрасной, чем все, о чем можно было мечтать доныне. Франция представала ее воображению как величественная сцена, где и она должна была выступить с бурной импровизацией. В 1792 году Лакомб оставила жалкий мишурный балаган, чтоб взойти на исторические подмостки. Покинув полунищих товарищей по профессии, она спешит в Париж. Долгое пребывание в театре наложило на нее к этому времени неизгладимый отпечаток, но под заученным жестом и напыщенной фразой нельзя не разглядеть добродушия, дерзости и упрямства провинциальной мещанки. В революционной столице у нее нот ни пристанища, ни знакомых. К тому же вышитый кошелечек, старательно запрятанный под лифчиком, не слишком туго набит луидорами. Но Клара Лакомб недаром слывет «бой-бабой»: скитальческая жизнь была ей хорошей школой. Несколько полуграмотных рекомендательных писем друзей привели Клару на парижские окраины. Она нанимает по указанному адресу в предместье каморку, бросает, не раскладывая, ручной багаж под кровать и бежит в город «подышать Свободой». На площадях плотники возводят трибуны, а девушки украшают их гирляндами из дубовых листьев. Гипсовая статуя Свободы на площади Революции бела, как чепцы патриоток, город возбужден и весел: близится годовщина 14-го июля. В тот же вечер Клара успевает побывать в Конвенте и в якобинском клубе, ночью из старой полосатой юбки она выкраивает трехцветную кокарду и переделывает тафтовое платье средневековой дамы из пьесы Лопе де-Вега на костюм амазонки. 14 июля вечером на декорированном пустыре, где тремя годами раньше торчало королевское пугало — Бастилия, — Клара отплясывает патриотические танцы. 10 августа становится днем ее революционного крещения. Пунцовый костюм гражданки Лакомб мелькает в самых опасных местах на Марсовом поле, возле дворца. При штурме Тюильри выстрел пробивает ей руку, но Клара, не замечая раны, продолжает биться. На следующий день в квартале, где живет «героиня 10 августа», только и разговору, что об ее мужестве. У Клары завязываются обширные знакомства, находятся друзья; грубоватая простота, живость и красноречье бывшей актрисы привлекают к ней сердца женщин, которые ищут у нее совета. Клара, как никто, умеет урезонить несдержанного мужа или отца какой-нибудь робкой домохозяйки, патриоты побаиваются ее колючего язычка, а женщины видят в ней защитницу. 25 августа гражданка Лакомб передает законодательному собранию гражданский венок, полученный ею за подвиги 10 августа, говоря: — Господа! Федералисты 83 департаментов почтили меня сегодня утром поднесением гражданского венка, национального шарфа и свидетельства, удостоверяющего, что в день 10 августа я сделала все возможное для торжества Свободы и Равенства. Шарф и почетный отзыв я оставляю у себя; Национальному же Собранию я отдаю гражданский венок, который оно вполне заслужило мудростью и патриотизмом, выказанными им посреди этих великих опасностей. Я счастлива тем, что мне первой удалось выполнить по отношению к французским законодателям долг, который, в сущности, лежит на всяком добром французе, преданном своему отечеству. Перебиваясь со дня на день, Клара продолжает жить на окраинах, ее все больше поглощает общественная работа, которая для женщины той эпохи возможна прежде всего среди женщин. В 1793 году Лакомб примыкает к «крайне-левым»; политические и социальные взгляды их особенно ей понятны. Среди парижских «бешеных» были не только мелкие ремесленники, рабочий люд, интеллигенты, но и представители богемы: художники, недоедающие, но всегда вдохновенные поэты и патетические актеры. Вся эта голытьба влачит незавидное существованье. Работа перепадает только в дни революционных торжеств, да и то плохо оплачиваемая. Парижанам не до муз и искусства. Изредка только уезжающий на фронт волонтер закажет свой портрет, чтобы оставить жене или родителям, да рьяный патриот купит символическую картину, изображающую полногрудую Свободу, попирающую «гидру тирании». Поэты посвящают Революции жаркие, плохооплачиваемые рифмы, актеры большей частью принуждены подрабатывать, нанимаясь временно то в революционное учреждение, то к лавочникам. Летом в садах, на рынках, в переулках они устраивают патриотические представления. Большинство этих людей пылкие якобинцы, сочувствующие крайним левым. В кружках «бешеных» Клара Лакомб встретилась с двадцатидвухлетним Жаном-Теофилом Леклерком, молодым журналистом, депутатом Конвента от Лиона, фанатическим революционером. Несмотря на свою молодость, Леклерк многое пережил и перевидал; его умелые рассказы занимали и волновали Клару. Леклерк рассказывал ей о дикой тропической красоте островов Гваделупы и Мартиника, где он был после 1789 года. На Мартинике он участвует в восстании цветных рабов, руководит их раскрепощением. Часами Леклерк рисовал Кларе жизнь в колониях, мученическую судьбу рабов, обрабатывавших сахарные плантации французов, жестокость и несправедливость рабовладельцев. Новый друг гражданки Лакомб был также и в революционной Альпийской армии, расположенной в Лионе — городе тканей. Там Теофил провел некоторое время в госпитале, больной распространенной в те годы болезнью кожи — чесоткой. Живописный Лион был одним из крупнейших промышленных центров Франции, уютной столицей крупной буржуазии, жалким пристанищем наиболее эксплоатируемых рабочих. Этот промышленный город дал французской революции не только правых жирондистов, но и крайне левых «бешеных». Ролан, Бриссо были друзьями и верными слугами лионских буржуа, Леклерк хорошо знал фабричные закоулки, быт рабочих нор, лачуги мелких ремесленников, — они определили его политическое мировоззрение. В 1793 году Клара встретила Леклерка политически зрелым. Дружба их вскоре стала любовью, — весной 1793 г. они живут вместе. Леклерк помогает Кларе в организации «Общества революционных гражданок», пишет сочувственно о женском движении в газетах, выступает с трибуны женского клуба. Варле, Жак Ру, Доливье и другие также относятся к Кларе Лакомб, Полине Леон и их клубу с интересом единомышленников. На квартирке «Розы», лишенной всяких безделок и «женских» пустячков, в редкие часы, когда хозяйка дома, бывают, кроме Леклерка, пожилой расстрига-священник Жак Ру и подвижной говорливый юноша Жан Варле. Три друга Клары несхожи между собой. Самолюбивый Варле смешит Клару своей раздражительностью, Жак Ру внушает ей робость и почтенье, он умеет долго молчать, исподлобья рассматривая собеседников, говорит кратко, жестко, — весь его облик напоминает пуританина, честолюбивого, фанатичного, упрямого, однако, без умственной ограниченности; стройный Леклерк приобрел в скитаниях нарочитую грубость, наблюдательность и самоуверенность. Однородность политических взглядов скрепляет дружбу Клары с этими людьми. 3 апреля 1793 г. на заседании якобинского клуба Лакомб в своей речи требует ареста аристократов и их семей. Женский клуб, которым она руководит, ведет яростную кампанию в массах против жирондистов. Во время антижирондистского восстания «революционные гражданки» всю ночь проводят на лестницах Конвента. Они вооружены кинжалами и едва удерживаются, чтобы не избить ненавистных бриссотинцев — виновников их голода и поражений на фронтах. В зале заседаний Конвента гул и крики, к которым напряженно прислушиваются «гренадеры» Лакомб. — Наконец-то, изменники ответят народу, гражданки, сегодня мы спасем Революцию, — говорят они друг другу. — Смотрите, вот пустомеля Верньо... — Пропустите его, еще не пришло время распороть это сытое брюхо. Верньо поспешно мелкими шажками - пробегает по лестнице. Женщины не сторонятся, осыпая его ругательствами. Помимо участия в «походах революции», в женском клубе устраиваются диспуты, обсуждаются все мероприятия Конвента. Как-то в повестке дня заседания значится вопрос: «О полезности и обязанностях женщины при республиканском строе». Председательствует «Роза». Докладчица-швея, горячась, доказывает, ссылаясь на исторические примеры, что «если женщины способны сражаться, то они не менее способны управлять государством». Но это были только словесные пожеланья: все попытки Клары Лакомб добиться участия женщин в совещаниях революционного комитета встречают со стороны мужчин самый бесцеремонный отпор. Никаких подлинных прав, кроме права собираться в клубе, посещать и иногда выступать с петициями или приветствиями в Конвенте, кроме права сражаться на улицах и умирать за революцию, в это время у женщин нет. Естественно, что с трибуны женского клуба не раз раздавались чисто феминистические речи и обвинения мужчин. Женщины вспоминают отдаленные времена женского господства в семье, легенды о подвигах Жанны Д`Арк, Далилы, Юдифи. Одновременно с обострением внутрипартийной борьбы ухудшаются и взаимоотношения между «революционными гражданками»: не все из них сочувствуют «бешеным», многие находятся под обаянием Робеспьера, слепо верят Марату, который незадолго до смерти в своей газете «Друг Народа» дает сигнал к нападенью на «бешеных», недавних союзников против жирондистов. 4 июля утром Клара Лакомб, шагая из угла в угол своей комнатки и бормоча проклятья, перечитывает статью Марата, где он обзывает «бешеных» ложно экзальтированными патриотами, более опасными, чем контрреволюционеры, «Варле, — пишет Марат, — может быть, только безмозглый интриган, но маленький Леклерк, очевидно, очень ловкий плут. Жак Ру жадный честолюбец». В том же июле месяце одна из «революционных гражданок» выступила в клубе против друга Клары Жака Ру, ведшего отчаянную агитацию против спекулянтов, обвиняя его в карьеризме и лживости. 13 июля Шарлотта Кордэ убила Марата. Весть о смерти «Друга Народа» искренним отчаянием встретили окраины, и «бешеные» сочли правильным, несмотря на предсмертный маневр Марата против них, откликнуться на горе народа и оплакать великого трибуна, объявив себя его преемниками, — разве не боролись они вместе с ним против попыток богачей создать новую аристократию богатства? «Революционные гражданки» первые постановили воздвигнуть обелиск погибшему народному вождю. Коммуна колебалась, и 30 июля в церкви св. Евстахия, занятой в то время женским клубом, произошло по этому поводу бурное заседание. Против входной двери в готическом сумрачном зале на возвышении стоял простой узкий стол, за которым сидели председательница Клара Лакомб и секретари. Зал был переполнен, за решеткой в полчеловеческого роста толпились «гости». Было шумно и жарко, в кладбищенских аллеях, примыкавших к церкви, ожесточенно споря, сморкаясь, жестикулируя, прогуливались санкюлотки. Клара Лакомб встала, жестом Федры поправила красный фригийский колпак и объявила собрание открытым. Зал затих, опоздавшие клубистки, стараясь не шуметь, занимали места и готовились слушать, заранее, впрочем, взбудораженные. Секретарша огласила «протест» против действий «Коммуны, медлящей почтить память «Друга Народа». «Никто не может помешать нам поставить обелиск; мы не просим ничьего содействия. Марат поддерживал, главным образом, санкюлотов; санкюлоты хотят увековечить его память». Одобрив обращение к Коммуне, «революционные гражданки» принялись тут же жертвовать на памятник те жалкие гроши, которые нашлись в обширных карманах их заношенных сборчатых юбок. В день освящения временного деревянного обелиска «революционные гражданки» внушительной процессией двинулись с кладбища св. Евстахия на площадь Карузель. Их обветренные лица отражали предельное удовлетворение, — гордо вытянутые руки поддерживали носилки, на которых находились стул, стол, перо, чернильница и бумага со следами крови Марата. Однако, положение клуба «революционных гражданок» было очень непрочным, «умеренные» не без причин считали «общество» Клары Лакомб одной из цитаделей «бешеных». Уже в августе 1793 года Максимилиан Робеспьер раздраженно заявил, что «этому обществу... пора прекратить свое существование... Оно начинает возбуждать смех, давать повод к злостным выходкам». Зато Леклерк в газете, являвшейся продолжением «Друга Народа» Марата, старался воодушевить революционных гражданок: «Благородные женщины,— писал он, — ваше мужество и ваша энергия ставят вас превыше всякой похвалы. Так как низкие интересы не подавили в ваших сердцах естественных чувств, пробуждайте своими речами республиканскую энергию. Вам надлежит бить в набат свободы!». Осенью 1793 года Теофил Леклерк оставил Клару и женился на Полине Леон. Клара Лакомб мужественно перенесла этот удар. Но разрыв с Леклерком, под влиянием которого она много читала, работала и умственно развивалась, не изменил направления ее деятельности. В эту пору Демулен травит «бешеных», хотя не называет еще имен; враждебность Робеспьера очевидна — он не раз резко критикует Ру с трибуны якобинского клуба. В Конвенте, когда к решетке пытается протиснуться «бешеная» Лакомб, Максимилиан нетерпеливым знаком предлагает председателю не давать ей слова. Он тщетно пытается скрыть свои опасенья и недовольство клубом «революционных гражданок» под гримасой язвительной насмешки. Агитация «бешеных» за нормирование цен на необходимые беднякам продукты, за обложение налогами буржуазии и лавочников, предотвращающее накопление крупных капиталов и взвинчивание цен, встречает поддержку среди парижской бедноты. Но якобинцы считают «бешеных» опасными, а женский революционный клуб к тому же способным скомпрометировать Гору в массах, на которые она опирается. Кларе Лакомб с трудом удается получить слово и зачитать петицию, обращенную к Конвенту с требованием осуществления конституции и применения террористических мер против аристократов. «... Мы явились с тем, чтобы требовать исполнение конституционных законов, — читала Лакомб. — Докажите увольнением всех дворян, что среди вас нет их защитников. Делами докажите всей Франции, что не только для того с большими затратами со всех углов республики собрались сюда посланцы великого народа, чтобы просто разыграть патетическую сцену на Марсовом Поле... Недостаточно говорить народу, что счастье его скоро наступит, необходимо, чтобы он мог почувствовать его результаты... Он с негодованием взирает на то, что люди, купающиеся в его золоте и разжиревшие от чистейшей его крови, проповедуют ему воздержание и терпение... «... Мы уже не верим в добродетель этих людей, которым теперь приходится хвалить себя самих. Теперь нам мало одних слов... Не бойтесь дезорганизовать армию; чем способнее какой-нибудь злонамеренный генерал, тем настоятельнее его смещение... Вы декретировали заключение под стражу всех подозрительных, но разве этот закон не останется на бумаге, когда исполнение его поручается лицам, которые сами являются подозрительными?.. Вы должны учредить в достаточном числе чрезвычайные суды для того, чтобы патриоты, отправляющиеся на границу, могли сказать: «Мы спокойны за судьбу своих жен и детей; мы видели, как под мечом закона погибли все внутренние заговорщики». Едва Лакомб дочитала последние строки петиции, в зале Конвента поднялся долго несмолкаемый сердитый гул. «Общество революционных гражданок», благодаря связи с «бешеными», было скомпрометировано в кругах «умеренных» якобинцев. Вскоре после этого инцидента был арестован Жак Ру. Секция Гравильеров поспешила опротестовать арест своего вожака, в то время как мелкие буржуа и сочувствующие «умеренным» спекулянты-богатеи, исподтишка оплакивающие жирондистов или короля, узнав, что «изверг» Ру в тюрьме, торжествовали и строчили доносы. Они приписывали своему беспощадному врагу разнообразные пороки: воровство, развращенность, контрреволюционные замыслы, взяточничество, растрату, даже обжорство. Клуб якобинцев большинством голосов выразил Ру порицание, но арестованный за полным отсутствием улик, тем не менее, вскоре оказался на свободе. Желая помочь Ру, «Роза», в качестве председательницы клуба «революционных гражданок», предлагает Конвенту свои услуги для просмотра списков арестованных с тем, чтобы «освободить невинных и наказать виновных». Это требование, внушенное «бешеными», еще больше восстановило против нее Конвент. В середине сентября Жак Ру был объявлен подозрительным, одновременно в «Обществе революционных гражданок начался раскол. Клубистка Гобэн, жена умеренного якобинца, женщина сварливая, злоязычная и истеричная, попробовала выступить с злостной критикой Леклерка... В ответ ретивые приверженки «бешеных» исключили «предательницу» из членов «общества». Гражданка Гобэн надела пышную трехцветную кокарду и поспешила в клуб якобинцев с жалобой. Всякое обвинение «подозрительного» детища Клары Лакомб встречало у «умеренных» сочувствие, и 16 сентября один из секретарей клуба в монастыре св. Якова критиковал «Общество революционных гражданок», вступившее на ложный путь. Ораторы точно условились в этот день доказать, как обширны возможности клеветы и оговоров. Толстый Шабо, бывший монах, гримасничая и хихикая, выступил первым. — Давно пора, — вскричал он, — сказать всю правду об этих мнимо революционных женщинах. Я разоблачу их интриги и поражу вас. Он неопределенно обвинял Лакомб в ее пристрастии к мужчинам-аристократам. Циничные намеки Шабо, несмотря на махровую пошлость, принимались слушателями с явным удовольствием. — Госпожа Лакомб, ибо ее нельзя признать гражданкой, — продолжал далее Шабо, — снова явилась ко мне и призналась, что ее трогает не судьба г. Рея, а участь его племянника. Меня обвиняют в том, что я поддаюсь женскому влиянию, оказал я ей тогда, но я никогда не сделаю того, что делаете вы под влиянием мужчин, и все женщины мира никогда не заставят меня поступить иначе, чем я считаю необходимым поступить в общественных интересах. После этого госпожа Лакомб обрушилась на меня с чисто фельянтинскими выходками... Эти революционные женщины позволяли себе нападать на Робеспьера и называть его господином Робеспьером. Я требую, чтобы вы приняли против них решительные меры; я требую, чтобы мы письменно обратились к ним с предложением очистить свое общество от всех имеющихся в его среде интриганок. Шабо покинул трибуну под звучные аплодисменты. После него заговорил тщедушный, желчный Базир, закончивший свою бесцветную речь следующим предложением, касавшимся, главным образом, Клары Лакомб, Полины Леон и других «бешеных». — Я думаю, что «Общество революционных женщин» само по себе чисто, но руководится интриганками; я рекомендую обратиться к этим гражданкам с предложением произвести в своей среде основательную чистку и удалить всех тех женщин, которые оказали вредное влияние на деятельность Общества. Последующие ораторы точно также главной мишенью своих несправедливых нападок избрали председательницу «Общества республиканских гражданок». Ее ругали за укрывательство преследуемого «мелкого воришки» Леклерка. Последним взошел на трибуну Ташро, как раз в момент появления Розы. — Лакомб суется повсюду: сначала она требовала конституции, всей конституции (обращаю кстати ваше внимание на этот лицемерный и фельянтинский язык), затем она хотела подкопаться под конституцию народной воли, под революционные власти, — заявил он. Выслушав Ташро, Клара потребовала себе слова. Зал ответил ей неописуемым шумом. Тогда несколько подруг Клары, так называемые «драгуны Лакомб», прорвались в зал и двинулись, потрясая кулаками, на растерявшихся якобинцев, встречавших их бессвязной бранью. С хоров и из-за решетки, отделявшей гостей, неслись крики женщин, враждебных «бешеным». «Долой новую Кордэ, долой интриганок!». Тщетно председатель собрания Бурдон призывал собравшихся к порядку: потеряв терпенье, он даже демонстративно надел шляпу, что значило «закрываю заседание». Нескоро водворилось спокойствие. Получив возможность говорить, Бурдон сурово обратился к Лакомб, указав ей, что беспорядок вслед за появлением «революционных гражданок» подтверждает правильность выдвинутых ранее обвинений, так как «нарушение порядка в собрании, которому нужно спокойствие для обсуждения вопросов, затрагивающих интересы народа, составляет настоящее преступление против патриотизма». Едва Клара покинула якобинский клуб, раздались требования ее ареста, но предложение это осталось непринятым. Собрание удовольствовалось следующей знаменательной для «бешеных» резолюцией: «1) Обратиться к «революционным гражданкам» с письменным предложеньем очистить состав своего общества и удалить руководивших ими подозрительных женщин. 2) Обратиться к комитету общественной безопасности с просьбой арестовать Леклерка, подозрительных женщин и следить за Лакомб, интригующей в пользу аристократии». На следующий день в квартире Лакомб произвели обыск, и по городу пошли пересуды и измышления об ее аресте. Падкая на сенсационные слушки «Французская Газета» и обрадованный «умеренный» листок «Общественного Спасенья» поспешили оповестить читателей, что «женщина или девица Лакомб, наконец, посажена в тюрьму и лишена возможности вредить. Теперь эта революционная вакханка пьет одну только воду. Известно, что она очень любила вино, и что она не менее любила хороший стол и мужчин, как об этом свидетельствует дружба между нею, Жаком Ру, Леклерком и К°». Прочитав эту ловкую клевету, «Роза», вне себя от злости, написала следующее опровержение: «Я докажу вам, что мои руки так же свободны, как и мое тело, так как они с удовольствием изобьют вас палкой, если вы не возьмете обратно своей лжи». Гнусные измышления о «революционных гражданках» — испытанное орудие политической борьбы — продолжали занимать Париж. Подобно тому, как некогда аристократы и жирондисты клеветали на женщин-революционерок, так теперь «умеренные» оговаривали и высмеивали «бешеных» и их клуб на кладбище св. Евстахия. По примеру прошлого, бралась под подозрение в первую очередь нравственность клубисток. Ужасные самки, Неистощимые соски их, Как уличные краны, Доставляют питье всем прохожим Желая обезвредить вонючую клевету, полившуюся со всех сторон, поредевшая армия «революционных гражданок» 18 сентября направила в Конвент требованье ареста всех «распутных женщин, или аристократок, чтобы вернуть их к добронравию с помощью полезных принудительных работ (в домах заключенья) и патриотического чтенья». Только Ру, естественно, остается неизменным другом своих единомышленниц. Из тюрьмы он пишет «революционным гражданкам», величая их Общество «Оплотом Свободы, стражем Революции и страшилищем новоявленных тиранов». Жак Ру напоминает их неоценимые заслуги в дни похода на Версаль, когда «они повергли наземь приверженцев Капета и, презрев все опасности, сбросили его с престола». Но похвалы Ру, популярность «революционных гражданок» в недовольных секциях Коммуны и среди рабочего люда — им приговор. Не желая озлоблять предместья накануне процессов «бриссотинцев» и королевы, Робеспьер откладывает репрессии против клуба и оставшихся на свободе «бешеных». Но исподволь готовит их гибель. Это была гнетущая, тяжелая пора для Клары. Ру, Леклерку, Варле грозил эшафот, отдельные члены «Общества революционных гражданок» изменяют, покидают клуб, распространяя всевозможные небылицы о происходящем в церкви св. Евстахия. Несдержанная, вспыльчивая «Роза» утешается нападками на Робеспьера, которого считает виновником полурасправы с Ру. — Не понимаю, —сердито говорила она, когда речь заходила о «неподкупном», — за что превозносите вы его, теряя рассудок от восхищения, право же он заурядная личность». Впоследствии это мнение о Максимилиане будет в числе обвинений против «бешеной» Лакомб. В начале октября «Общество участников 10-го августа», щеголявшее своим антифеминизмом, выступило в Конвенте против «антигражданских стремлений якобы революционных женщин». Их обвинения опять-таки были направлены, главным образом, против гражданки Лакомб и заканчивались требованием роспуска клуба «революционных гражданок». Доносчикам, по поручению клуба, отвечала председательница (Лакомб). — Вчера, — сказала фактическая обвиняемая, — была сделана попытка ввести вас в заблуждение... Нашлись интриганы, которые посмели уподобить нас разным Медичи, Антуанеттам и какой-нибудь Шарлотте Кордэ. Правда, природа произвела чудовище, отнявшее у нас Друга Народа, но разве Кордэ принадлежала к нашему обществу?.. Наш пол дал одно лишь чудовище, тогда как в течение последних четырех лет нас предают и убивают бесчисленные чудовища, порожденные мужским полом... Наши права — это права народа, и если нас станут угнетать, мы сумеем оказать сопротивление угнетению. Спустя несколько дней, якобинцы аплодируют Кларе Лакомб, гордо отвечающей на выкрики, угрожавшие ей гильотиной: — Я всегда исповедывала принципы Марата. Если ты хочешь обессмертить меня, подобно ему, рази, тебе представляется прекрасный случай. Я предпочитаю погибнуть от руки патриота, чем входить в сделки с разбойниками и изменниками. — Но в самом конце октября враги женских революционных организаций приобретатают значительное большинство не только в клубе якобинцев, Конвенте, но и в секциях Коммуны. «Общество революционных гражданок» агонизирует. Незначительное происшествие дало возможность дантонисту Фабру д`Эглантину, политическому прохвосту, полужулику, полупоэту, добиться репрессий против клуба на кладбище св. Евстахия. Торговки с рынка «Невинных Младенцев» не скрывали своего недовольства революцией, нанесшей мелкой торговле значительный ущерб. Невежественные, часто пьяные пуассардки ненавидели «левых» и в особенности ретивых поборниц свободы «революционных гражданок». Базарные торговки охотно, вздыхая, поплевывая, ища утешенья в брани, вспоминали о былых временах, когда слуги аристократов — утонченных гастрономов — увозили с рынка груды артишоков, упругих и матовых, как кактусы, холеной бледной спаржи, демократической моркови, гороха и картошки. В те времена вокруг торговок толпились покупатели, и фруктовщицы уносили пустыми корзины из-под разносортных яблок, жирных груш, колониальных бананов, ананасов и парижского винограда. — Если наши мужья учредили Республику, — угрожали рассвирепевшие от горечи воспоминаний торговки, — то мы-то уж наверняка сумеем своротить голову этой Республике. В дни казни короля и королевы рынок «Невинных Младенцев» рыдал — на лягушечьи трупики, зеленые, как салат, на черных умирающих мулей и крабов, разложенных на прилавках, в кувшины с молоком, разбавленным водою, капали мутные слезы. Гражданки «Секции общественного договора», торгующие на рынке, были обязательными посетительницами отдаленной, пустынной площади Грэв и просторной, поросшей травой площади Революции в дни работ «революционной бритвы». Многопудовые, заплывшие жиром или жердеобразные, крючконосые, часто бородатые и выносливые, как змеи, шли они за повозкой Сансона, обмениваясь циничными замечаниями по адресу смертников, если это были ранее прославленные революционеры. «Пусть эти чортовы патриоты сожрут поскорее друг друга», — хохотали рыночные ведьмы. Эти фурии были в числе тех, кто плевал в лицо раненому Робеспьеру утром «10-го термидора». Вражда «революционных гражданок» и торговок была застарелой. 28 октября наиболее неугомонные клубистки собрались в поход: вооружившись пистолетами для острастки, надев колоколообразные панталоны и красные фригийские колпаки, они отправились «осанкюлотить», т. е. прицепить традиционную кокарду гражданкам с рынка «Невинных Младенцев». Постановление о ношении кокарды, под страхом недельного тюремного заключения, было принято, по предложению революционерок, за месяц до того Конвентом. О предполагаемом «наступлении санкюлоток» рынок знал заранее и с восхода солнца готовился достойно встретить давнишних врагов. Гнилая картошка, твердая, как булыжник, репа, тухлые яйца, червивые сливы и красные, как свекла, женские кулаки были наготове. «Пусть-ка покажутся эти вонючки, эти безмозглые обезьяны, бродячие сволочи, пустобрюхие суки» — раздавалось со всех сторон. Наконец, вдали показался долгожданный «отряд». Торговки сделали вылазку и ринулись в «атаку», помешав «революционным гражданкам» произнести хотя бы одно слово. В оторопелых «агитаторш» полетели пестрые «снаряды», а вслед за испорченными овощами пошли в ход камни, щепки и свирепые кулачищи. С тыла на пятившихся революционерок напала беспорядочная толпа лавочниц и усердной, восхищенной детворы, подражающей матерям... Отступленье стало невозможным. На крики, ругань, женский вой из близлежащих переулков прибежали мужчины, давно поджидавшие случая рассчитаться с «революционными бабами». К несчастью, защитников клубисток оказалось немного. В одно мгновенье все перемешалось на просторном рынке. Ослабевшие «революционерки», рьяно защищавшиеся, после минутного остолбенения потеряли не только свои кокарды и колпаки, но даже пышные, столь раздражавшие «умеренных» панталоны. Полураздетых красноколпачниц безжалостно отстегали, а их предводительницу «высекли и вымазали грязью под бурное одобренье многолюдной толпы». Эта ощутительная неудача оказалась лишь звеном в длинной цепи последующих неприятностей. В полдень того же дня Клара Лакомб с беспокойством подмечала небывалый наплыв «посторонних» в церкви св. Евстахия, откуда клубистки собирались отправиться на открытие памятника Марату. Однако, ни Лакомб, ни ее разведка среди гуляющих в аллеях и сидящих на хорах женщин не обнаружили ничего подозрительного. Настроение казалось благодушным и спокойным, об утреннем происшествии помалкивали, и только исцарапанные физиономии и подвязанные руки отдельных гражданок свидетельствовали о драке. Внезапно кто-то пустил провокационный слушок о том, что в сточных канавах Монмартра нашли припрятанную там муку. «Все это проклятые скупщики, долго ли еще Конвент будет церемониться с изменниками!» — закричала одна из женщин, худая и изможденная. «Не задевай Конвент, дуреха», — шепнула ей соседка. Но истомленные недоеданьем, очередями, лишениями женщины взбудоражились. «Господин Робеспьер позволяет лавочникам пить нашу кровь», — визжал из угла чей-то слабый голос. «Долой якобинок!». — «Бей красноколпачниц», — ответили с хоров. Скандал разразился. В зале началась жестокая драка. Дерущихся женщин бросились разнимать остальные, но передрались при этом сами. Брань перемежалась со стонами, заглушалась стуком падающих скамей, отчаянным визгом, звоном разбитого стекла. — Да замолчите же, наконец, отпустите друг друга, гражданки, — прозвучал могучий бас. Странное обстоятельство, — мужской голос заставил очнуться сцепившихся женщин, усердно колотивших друг друга. Мировой судья Ленде и шесть подоспевших граждан внесли некоторое успокоенье. Поглядывая все еще со злобой, враги стали приводить в порядок распустившиеся волосы, порванные платья и платки. Но перемирие было кратковременным. Специально прибывшие с рынка «Невинных Младенцев» и подосланные «умеренными» якобинскими секциями скандалистки, обнаружив в аллеях вокруг клуба значительное подкрепление, принялись снова дебоширить. «Долой красные колпаки!» - раздалось с разных сторон. Судья Ленде, враждебный «революционным гражданкам», потребовал, чтобы вице-председательница сняла колпак. Виктория Капитан, надеясь умерить пыл вражды, сняла свой традиционный головной убор. Послышались истерические вопли, мольбы не сдаваться и аплодисменты победителей. Но и этого оказалось мало. Потасовка возобновилась. Судья Ленде и шесть приведенных им граждан оказались на этот раз беспомощными зрителями. Видя себя окруженной со всех сторон, знаменосица клуба отдала охраняемое ею знамя одному из мужчин, отрывисто предупреждая: «Оберегай знамя.... иначе поплатишься за него головой» — и бросилась в бой, вооружившись скамейкой. Только вызванные канониры секции с трудом розняли женщин и водворили порядок. В итоге на «поле битвы» осталось немало пораненных и избитых клубисток. Протокол, описывавший этот плачевный случай, подписанный близким другом Клары Лакомб Викторией Капитан, одной из наиболее одаренных и красноречивых руководительниц Общества, сообщает между прочим: «Предпочитая пасть жертвою заблудшего народа, заботясь уже не о своей личности, а об охране изображенного на знамени образа "Свободы, одна из гражданок, членов клуба, воскликнула: «Убейте нас, если хотите, но относитесь, по крайней мере, с уважением к эмблеме французского единства». После подстроенного врагами скандала дни «Общества» были сочтены. Коммуна, вместо выговора властям за бездеятельность при нападении на клуб, выразила им благодарность за принятие мер к «недопущению собраний клуба». Недовольствуясь разгромом собрания клуба в церкви св. Евстахия, женщины—противницы «революционных гражданок» — понесли в Конвент жалобу. Фабр д`Эглантин и другие депутаты решили воспользоваться этим доносом, чтоб закрыть раздражавший их «вредный» клуб. Вертлявый дантонист обрушился на «крайне-левых» женщин со всем талантом инсинуатора и пройдохи: «Вскоре, — говорил он о «революционных гражданках», поглаживая при этом пудреный парик, — они начнут требовать пистолеты, и в недалеком будущем вы увидите вереницы женщин, идущих за хлебом, как на штурм траншей». Этот довод произвел убедительное действие на депутатов, боящихся всяких народных бунтов. «Я заметил, — продолжал Фабр д`Эглантин, — что эти общества состоят не из замужних женщин, девушек из порядочных семей... а из разных авантюристок, эмансипированных девиц, кавалеристов в юбках». Речь д`Эглантина прервали аплодисменты. Слово взяла одна из жалобщиц: «Граждане, — кричала она, — мы требуем закрытия всех женских обществ, организованных в форме клубов, потому что именно женщина (Шарлотта Кордэ) принесла несчастье Франции». Конвент постановил передать вопрос об «Обществе революционных гражданок» в Комитет Общественной Безопасности, и 9 брюмера гражданин Амар в напыщенной реакционной речи докладывал результаты расследования. Он говорил, между прочим: «Дозволяет ли женщине скромность выступать публично и бороться с мужчинами?—По общему правилу женщины не способны к возвышенным взглядам и к серьезным размышленьям. Итак, мы полагаем, что женщина не должна вмешиваться в государственные дела. Необходимо уничтожить эти мнимо-революционные народные женские общества». Амар кончил, его сменил Шарлье который, не взирая на ропот собрания, попытался защищать право женщин на клубы. «Если вы не оспариваете принадлежности женщин к человеческому роду,—сказал Шарлье,—то не можете отнять у них право, присущее всем мыслящим существам». Он предлагал очистить клубы от «подозрительных», но не закрывать их окончательно. Конвент, заслушав доклад Комитета Общественного Спасенья, утвердил следующий исторический декрет: «Статья 1.—Женские клубы и Народные Общества, под какими бы наименованиями они ни существовали, запрещаются. Статья 5.— Все заседания Народных Обществ должны быть публичны». Закрытие клуба «революционных гражданок» совпало с общими гонениями против всех «закрытых подозрительных сборищ». Конвент старался предотвратить любую попытку объединений недовольных, которыми кишел в эту осень Париж. Клуб Лакомб решил отстаивать право женских объединений — одно из существеннейших завоеваний женщин после революции. 5 ноября 1793 года одна из «революционных гражданок» пробралась к решетке Конвента. Прерываемая гиканьем, улюлюканьем, свистками и хохотом, она успела выговорить лишь несколько слов в защиту своего клуба: «Общество революционных республиканок»... это общество, состоящее в большинстве из замужних женщин, более не существует. Закон, вырванный обманом, в результате лживого доклада, запрещает нам называть себя рев...» Едва она начала последнюю фразу, большинство депутатов повскакало с мест, оглушительно крича на петиционерку. Председатель тотчас же приказал приставам вывести женскую депутацию. Неделю спустя, в конце брюмера, отвергнутые Конвентом «мнимые революционерки», во главе с Кларой, силой ворвались на заседание Парижской Коммуны, стремясь обжаловать декрет о закрытии клубов. Встреча, оказанная им, была не менее бурно-враждебной, нежели в Конвенте. Члены Коммуны, за малым исключением, вопили, заглушая сторонников женского движения:—Долой красноколпачниц! Влиятельный член Коммуны, прокурор Шометт, союзник Гебера, впоследствии продолжатель агитации «бешеных», был непримиримым противником «легкости нравов», которую порождали, по его мнению, излишние женские права. Редактор язвительного и дерзкого «Отца Дюшена» Гебер — щеголь, тонкий гастроном и весельчак был почти равнодушен к «женскому вопросу», в то время как низкорослый прокурор Коммуны, одевающийся кое-как, живущий впроголодь, проповедывавший строгость и воздержанность в быту, требовал от женщин только служенья семье и интересам домохозяйства. Шометт любил повторять патетически: «Природа сказала женщине: будь женщиной, нежный уход за детьми, хозяйственные мелочи, сладкие тревоги материнства — вот твои труды... в награду ты будешь божеством домашнего святилища». Он искренне возмущался «бесстыжими бабами, напяливающими мужской плащ... меняющими данные природой прелести на пику и красный колпак». К тому же упорный атеист Шометт презирал женщин за их невежественную тягу к клерикализму. В Парижской Коммуне Лакомб встретили грубыми насмешками и издевательствами. Якобинская партийная пресса точно также одобрила декрет Конвента. В «Монитере», в дни разгрома «левых» и женских клубов, печатались поучающие и вместе с тем угрожающие статьи. «За короткое время революционный трибунал дал женщинам хороший пример, который несомненно не пройдет для них бесследно... Мария-Антуанетта... Олимпия де-Гуж, одаренная экзальтированным воображеньем, приняла свой бред за внушение природы и кончила тем, что усвоила планы изменников... Госпожа Ролан, богатый ум с большими планами, философ, разменивавшийся на мелочи... она была матерью, но она обрекла природу на заклание, пожелав возвыситься над нею: желание быть ученой женщиной довело ее до забвения своего пола, и это забвение, всегда чреватое опасностями, в конце концов, привело ее к смерти на эшафоте». «Женщины! Вы желаете быть республиканками? — Любите, исполняйте и проповедуйте законы, которые призывают ваших мужей и ваших детей к пользованию своими правами... Не ходите никогда на народные собранья с желаньем говорить на них, но пусть иногда ваше присутствие придает духу вашим детям: тогда отечество вас благословит за то, что вы действительно сделали для него все, чего оно вправе от вас ждать». Смерть зарезавшего себя на суде в январе 1794 года Жака Ру, преследованье друзей, постоянная слежка окончательно оттолкнули Клару от революции. Она начинала верить в то, что подлинная революция уже погибла одновременно с «бешеными». Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст после смерти Ру представлялись подруге Леклерка только тиранами, палачами «друзей народа». Разбушевавшийся террор ужасал Розу, но все же не трусость перед эшафотом заставила «революционную гражданку» отступить и покинуть навсегда свой революционный пост, а полное разочарование. С начала 1794 года бывшая председательница клуба на кладбище св. Евстахия пытается возвратиться к давно покинутой профессии. Провинциальный театр, кочевая жизнь, карнавальная мишура сцены, блаженные перевоплощения в античных героинь вновь влекут к себе охладевшую революционерку. В марте 1794 года она получает ангажемент в отдаленный городок Дюнкирхен. Наконец-то, радуется Клара, жуткий Париж останется навсегда позади, два буйных прошедших года попадут в архив воспоминаний, а будущее, как знать, может быть, даст успех, славу, — таковы постоянные надежды даже самых обойденных дарованием детей театра. Виктория Капитэн, свидетель триумфов Клары, спешит снарядить подругу в путь. В одной из комнат дряхлого дома на Пти-Шан-Нев обе женщины заняты укладкой скромных вещей «Красной Розы». Рваное кретоновое пестрое тряпье—костюм страстной легендарной Ифигении — Виктория укладывает на дно корзины, накрыв его трехцветным шарфом, поднесенным «героине 10 августа» французским народом. Реликвия эта возвращает мысли подруг к счастливым дням их жизни. Они плачут, вспоминая Ру и его предсказания. Укрепившиеся буржуа, сообразно укладу мещанской жизни, отводят женщине только место домашней хозяйки. Женщины вытесняются из политической жизни. Победа принципов «бешеных» могла бы обеспечить женщине другие перспективы, но разбитая волна движения «бешеных» рассыпалась мелкой водяной пылью. Неожиданный арест 2 апреля, накануне отъезда в Дюнкирхен, и долгое заточение расстроили планы Лакомб. Шестнадцать месяцев кочевала Клара из одной тюрьмы в другую. Напрасно Виктория Капитан хлопотала об освобождении подруги, не помогал даже отзыв «Секции Хлебного Рынка» (знавшей и некогда любивший Розу), в котором говорилось, «что гражданка Лакомб выказала много патриотизма... и не имела других доходов, кроме присвоенных по положению». В течение почти полутора лет Клара сидела в плохо оборудованном Порт-Либре, в Плесси, в Сен-Пелажи одновременно с «невестой» Робеспьера и женой Филиппа Леба, в Люксембурге, где находился также и Леклерк (арестованный одновременно с Леон). В тюрьме Клара Лакомб узнала о торжестве термидорианцев. Она видит, как выпускают из тюрем уцелевших аристократов, жирондистов, дантонистов, которые обнимаются друг с другом на радостях, что «тиран пал». Но на прошения Лакомб нет ответа. Директория помнит «Красную Розу» в дни ее политического цветенья и боится неустрашимости и влияния на массы «амазонки Конвента». 24 термидора Клара, подписываясь «Лакомб, свободная гражданка», опять обращается с ходатайством: «Я всегда вела себя как безупречная женщина, достойная той свободы, которую я всегда защищала. Я отдала три года моей жизни своему отечеству, так как я не могу отдать ему ни мужа, ни ребенка, которых у меня нет, я почту за счастье служить отечеству лично». После термидорианского переворота опустевшие тюрьмы продолжают спешно заполняться робеспьеристами, членами Парижской Коммуны, секционерами. Лакомб слышит громыханье повозки у ворот тюрьмы, ежедневно увозящей на казнь все новые и новые партии революционеров. Время шло. Директория свирепствовала, плясала, буйствовала и вырождалась. Клара Лакомб находилась в тюрьме Люксембург, где у нее была относительная свобода. В четырех стенах тюрьмы Люксембург существовал свой мирок — арестованным разрешалось торговать и заниматься ремеслом. В качестве наиболее опытной «старшей» тюремной жительницы, имевшей необходимые связи с тюремным персоналом, Лакомб занялась обслуживанием менее приспособленных к тюремной жизни заключенных. Она поставляла им свечи, галантерею, письменные принадлежности. Сделалась ли она заправской лавочницей, выйдя из тюрьмы? Вернулась ли на сцену? Никаких сведений о ней с момента ее освобождения нет. Выйдя в последний раз — осенью 1795 года — за ворота тюрьмы, она смешалась с уличной толпой и канула в неизвестность.