Опубликовано в журнале
"Новая и новейшая история" № 1, 2002.

24 апреля 2001 г. в Институте всеобщей истории (ИВИ) РАН состоялся "круглый стол", организованный Центром французских исследований и Научным советом по истории социальных движений. В нем приняли участие: доктора исторических наук С.Ф.Блуменау (Брянский государственный университет), А.В.Гордон (Институт научной информации по общественным наукам – ИНИОН РАН), В.П.Смирнов (Московский государственный университет – МГУ), З.А.Чеканцева (Новосибирский государственный педагогический университет), А.В.Чудинов (ИВИ РАН); кандидаты исторических наук Д.Ю.Бовыкин (МГУ), А.В.Гладышев, С.Е.Летчфорд (оба – Саратовский государственный университет).

Доклад А.В.Чудинова
Тезис о том, что буржуазия сыграла ведущую роль во Французской революции 1789-1799 гг., стал за прошедшие двести лет своего рода историографической аксиомой. Еще в 1790 г. Э.Бёрк в своих знаменитых "Размышлениях о революции во Франции" назвал "людей денежного интереса" в числе инициаторов и главных действующих лиц восстания против монархии(1). Его политический оппонент Дж.Макинтош, автор одной из первых исторических работ о причинах Французской революции, хотя и спорил с Бёрком по другим вопросам, эту мысль не только поддержал, но и развил: "Представители торговых и финансовых кругов всех европейских стран меньше страдали предрассудками, были более либеральными и образованными, чем земельные собственники — джентри. Их кругозор расширился, благодаря разветвленным связям со всем человечеством: сказалось большое влияние торговли на распространение в современном мире духа свободолюбия. Мы не должны удивляться, что этот просвещенный класс более других предан свободе и является самым ревностным сторонником политических преобразований"(2).

Впрочем, и для Бёрка, и для Макинтоша, и для других участников дебатов о Французской революции, развернувшихся в Англии 90-х годов ХVIII в., этот тезис не имел принципиального значения. Те, кто его высказывал, вольно или невольно проецировали на французские события ситуацию в британском обществе, где торгово-промышленные круги действительно уже достаточно давно были активным субъектом политики. Однако, узнавая больше о происходившем во Франции, некоторые авторы порою существенно меняли свой взгляд на роль предпринимателей в Революции, как это сделал, например, Бёрк(3).

Развернутое обоснование данный тезис получил несколько позднее — во французской либеральной историографии эпохи Реставрации, став краеугольным камнем трактовок Французской революции, предложенных Ф.Минье и А.Тьером. Суть событий конца ХVIII в. они видели в борьбе за власть между общественными "классами" — "аристократией" ("привилегированными"), "буржуазией" ("средним сословием") и "народом". Так, Минье утверждал, что падение абсолютной монархии в 1789 г. было прямым следствием предшествующего возвышения "буржуазии": "Сила, богатство, просвещение, самостоятельность среднего сословия увеличивались со дня на день, и оно должно было побороть королевскую власть и ограничить ее"(4). Этому "классу" Минье отводил ведущую роль в революции с ее начала и до 10 августа 1792 г. — дня, когда, по его словам, произошло "восстание народа против среднего сословия и конституционной монархии, подобно тому, как 14-ое июля было днем восстания среднего сословия против привилегированных классов и абсолютизма короны"(5).

Именно после трудов историков эпохи Реставрации, подчеркивает французский исследователь А.Собуль, тезис о том, что революция была "завершением долгой экономической и общественной эволюции, которая и привела буржуазию к власти и к экономическому господству", становится неотъемлемой чертой "классической" интерпретации революционных событий: "Со времен Реставрации историки либеральной школы, даже если они нисколько не интересовались экономическими истоками общественного развития, энергично подчеркивали одну из главных особенностей нашей национальной истории: появление, рост и конечную победу буржуазии; занимая промежуточное место между народом и аристократией, буржуазия постепенно создала кадры и выработала идеи нового общества, освящением которого стал 1789 год"(6).

Для марксистской историографии, которая в ХХ в. вышла на ведущие позиции внутри "классического" направления, данный постулат имеет также крайне важное идеологическое значение. Как известно, сочинения французских либеральных историков эпохи Реставрации о противоборстве буржуазии и дворянства явились тем источником, откуда основоположники марксизма, по их собственному признанию, почерпнули идею классовой борьбы, ставшую одной из фундаментальных основ их учения. Придав ей значение универсального социологического закона, К.Маркс и Ф.Энгельс объявили революции "движущей силой" истории в целом. Сама же история в их учении представала чередой социально-экономических формаций, сменявших друг друга в ходе революционных потрясений. Во Французской революции ХVIII в. классики марксизма видели наиболее яркий пример "буржуазной революции", приведшей к смене феодального строя капиталистическим. "Франция, — писал Энгельс в предисловии к немецкому изданию 1885 г. "Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта", — разгромила во время великой революции феодализм и основала чистое господство буржуазии с такой классической ясностью, как ни одна другая европейская страна"(7). Согласно теоретикам марксизма, во Французской революции ХVIII в. именно "буржуазия была тем классом, который действительно стоял во главе движения"(8).

В советский период марксизм был императивно предписан отечественной историографии в качестве единственно возможной методологии. Соответственно, положения о "буржуазном характере" Французской революции и о ведущей роли в ней буржуазии, изначально лежавшие в основе ряда ключевых положений марксистской теории, воспринимались советскими исследователями как непреложные постулаты. Сколь бы острые споры не вели между собою наши историки относительно других аспектов Французской революции, по данному вопросу между ними царило полное согласие. Возьмем, например, два неоднократно переиздававшихся обобщающих труда, написанных А.З.Манфредом и В.Г.Ревуненковым. Непримиримые оппоненты в дискуссии о социальной природе якобинизма, эти историки не имели ни малейших расхождений в вопросе о характере Революции и роли в ней буржуазии. Манфред писал: "Французская буржуазная революция открыла новый исторический период — период победы и утверждения капитализма в передовых странах. В исторических условиях своего времени французская буржуазия ХVIII в. выступала как молодой, смелый революционный класс…"(9). Такого же мнения придерживался и Ревуненков: "Эта революция смела отжившие средневековые порядки не только в самой Франции, но и далеко за ее рубежами, дав тем самым мощный импульс формированию новой социально-экономической системы — системы капитализма и буржуазной демократии…"(10) Что же касается руководящей роли буржуазии, то Ревуненков определял как "буржуазные" все политические "партии", поочередно сменявшие друг друга у власти с 1789 по 1799 годы.

Тесная связь подобной трактовки Революции с идеологией долгое время не позволяла отечественным историкам принять многие из тех результатов, что были получены в ходе исследований, проводившихся по данной проблематике за рубежом с середины 50-х годов. Предпринятая тогда в Западной Европе и Америке ревизия концептуальных основ "классического" видения Французской революции послужила мощным стимулом для активизации соответствующих научных изысканий историками всех направлений. Советская же историография сначала просто игнорировала идущие на Западе дискуссии по этим проблемам, а с середины 70-x годов заняла однозначно негативную позицию по отношению к любым попыткам сделать основы марксистской интерпретации предметом научного обсуждения(11).

Смягчение, а затем и полное прекращение идеологического контроля за историческими исследованиями во второй половине 80-х годов открыло возможность для свободной дискуссии и на эту тему, о чем свидетельствуют выступления участников "круглого стола", проходившего в Институте всеобщей истории РАН 19-20 сентября 1988 г., и прежде всего — А.В.Адо, Е.В.Киселевой и А.В.Ревякина(12). В том же и следующем году вышли по данной проблематике статьи А.В.Ревякина(13), а в 1989 г.— коллективный труд под редакцией А.В.Адо "Буржуазия и Великая французская революция", состоявший из четырех очерков, авторы которых постарались учесть и использовать результаты соответствующих зарубежных работ последнего времени.

Однако на этом движение нашей историографии в данном направлении, увы, застопорилось. Сложившаяся у многих представителей среднего поколения историков Французской революции "аллергия" на марксизм, который им в советские годы навязывался в качестве единственно возможной методологии, имела в постсоветский период своим побочным результатом резкое падение интереса к социально-экономической проблематике, некогда приоритетной для марксистской историографии. Показательно, что 1990-е годы у нас в стране была опубликована всего лишь одна (!) статья по социально-экономической истории Французской революции(14).

Но от того, что об этих проблемах перестали говорить, они отнюдь не исчезли. Более того, необходимость их обсуждения ощущается сейчас еще острее, чем десять-двенадцать лет назад, поскольку за прошедшие годы значительно увеличился разрыв между уровнем знаний о Французской революции, достигнутым мировой историографией, и ее образом в отечественной научно-популярной и учебной литературе, адресованной более или менее массовому читателю, — разрыв, на который обращали внимание еще участники вышеупомянутого "круглого стола" 1988 г.(15) Природа не терпит пустоты, и, пока профессиональные историки молчат, популяризаторы вынуждены тиражировать давно устаревшие клише.

На этом "круглом столе" я предлагаю обменяться мнениями о роли и месте буржуазии во Французской революции, какими они видятся нам в свете новейших достижений зарубежной историографии и тех исследований, которые ведет каждый из нас. Поставленные ниже вопросы, надеюсь, позволят несколько конкретизировать предмет разговора. В то же время , сопровождающие их комментарии ни в коей мере не надо рассматривать как претензию на окончательный ответ: это только приглашение к дискуссии.

Кто был "буржуазией" во Франции ХVIII в.?

На первый взгляд, вопрос выглядит наивно, ведь речь идет об одном из основных понятий, уже не одно десятилетие употребляемых в отечественной научной литературе. Его дефиниции есть практически во всех словарях и энциклопедиях. Так, согласно "Большой советской энциклопедии", буржуазия — "господствующий класс капиталистического общества, обладающий собственностью на средства производства и существующий за счет эксплуатации наемного труда"(16). А вот какое определение дает вышедший уже в постсоветский период "Иллюстрированный энциклопедический словарь": "общественный класс собственников капитала, получающих доходы в результате торговой, промышленной, кредитно-финансовой и другой предпринимательской деятельности"(17). Как видим, в обоих случаях на первом месте — социально-экономическое содержание понятия. Подобная трактовка опирается на труды теоретиков марксизма, также вкладывавших в данную категорию прежде всего социально-экономический содержание: "современная буржуазия сама является продуктом… ряда переворотов в способе производства и обмена"(18) и т.д. Именно капиталистическая, предпринимательская буржуазия, по мнению основоположников марксизма, и одержала верх во Французской революции ХVIII в.: "Победа буржуазии означала тогда победу нового общественного строя, победу буржуазной собственности над феодальной, …конкуренции над цеховым строем" и т.д.(19)

Аналогичным образом трактовала буржуазию конца ХVIII в. и советская историография. Характеризуя социальный состав населения предреволюционной Франции, авторы вышедшего в 1941 г. фундаментального коллективного исследования по истории Революции относили к верхушке буржуазии "крупных финансистов, откупщиков, крупных купцов-оптовиков, арматоров-работорговцев, промышленников, владевших копями, железозаводчиков", а к средней буржуазии — "купцов, владельцев небольших мануфактур и т.д."(20), то есть лиц, занятых предпринимательством в сфере производства, торговли или финансов. Точно так же описывали буржуазию Старого порядка авторы других, выходивших в последующие годы у нас в стране общих работ о Французской революции(21). Да и сегодня эта точка зрения достаточно часто встречается в отечественной учебной и научно-популярной литературе. Так, авторы недавно вышедшей "Всемирной истории", под буржуазией, которая во Франции ХVIII в. "возглавила революцию", понимают "промышленников и коммерсантов"(22). О том же говорится и в одном из новейших учебников для вузов: "Во второй половине ХVIII в. против абсолютизма поднимается мощная волна оппозиции. Промышленники, которые уже не нуждались в опеке абсолютизма, были во главе этой оппозиции"(23).

Между тем, в свете дискуссий, прошедших в зарубежной историографии второй половины ХХ в., подобное представление о буржуазии Старого порядка выглядит сегодня излишне упрощенным. Еще почти полвека назад английский историк А.Коббен в нашумевшей лекции "Миф Французской революции" (1954) поставил под сомнение его обоснованность(24). Развивая свои мысли в книге "Социальная интерпретация Французской революции", он подчеркивал, что марксистская историография, характеризуя социальную структуру Старого порядка, относит к "классу буржуазии" социальные группы, имевшие разное положение в обществе, разные интересы и по-разному смотревшие на перспективу преобразований. Объединение же их всех в одном понятии "буржуазия" лишь затушевывает эти реально существовавшие различия(25).

Более того, отмечал Коббен, та социальная группа, которая при Старом порядке собственно и называлась "буржуазией", в действительности не имела ничего общего с предпринимательскими слоями или, иными словами, с "буржуазией" в марксистском понимании: "Это были рантье и собственники, жившие "на дворянский манер", то есть ничем не занимаясь, в основном на доходы или ренты от собственности и от государственных и частных займов. По своему богатству и образу жизни они принадлежали к дворянству среднего достатка и во многом разделили его судьбу — какой бы она ни была — во время революции"(26). В данной связи любопытно заметить, что в советской историографии не проводилось различия между термином "буржуазия" в том смысле, в котором его употребляли французы ХVIII в., и марксистским понятием "буржуазии" как "класса". Например, А.З.Манфред, процитировав известную фразу Робеспьера: "Внутренние опасности исходят от буржуазии" и т.д., комментировал ее следующим образом: "Робеспьер говорил об опасности, исходившей от буржуазии. Это значит, что он хорошо понимал, какой класс стоит за противниками монтаньяров"(27). Подобное смешение понятий вело к искусственной модернизации представлений политика ХVIII в., которому фактически приписывалась способность к классовому анализу в марксистских категориях.

Критика Коббеном марксистской концепции "буржуазной революции", как известно, положила начало продолжительным дебатам между сторонниками "классической" и "ревизионистской" интерпретаций французской событий конца ХVIII в. Не станем задерживаться на перипетиях этой дискуссии: они подробно рассмотрены в специальной литературе(28). Обратим внимание лишь на то, что несмотря на весьма негативное в целом отношение к начатой Коббеном "ревизии", представители западной "классической" историографии, как правило, соглашались с тем, что проблема с определением понятия "буржуазия" — одного из ключевых для данной проблематики — действительно существует. Вот что об этом, например, писал Ж.Лефевр: "Признаем также, что г-н Коббен прав, выделяя различные категории внутри буржуазии и сожалея, что роль движения идей преуменьшается до крайности. Я и сам утверждал, что прогрессивная часть буржуазии состояла не только из тех, кто, развивая производство, подрывал основу Старого порядка…"(29) Впрочем, даже признавая правоту Коббена в этом вопросе, Лефевр, как мы видим, попытался смягчить его вывод: на самом деле английский историк говорил не о "различных категориях внутри буржуазии", а о различных "буржуазиях".

Предложенное Коббеном "дробление" прежде единого понятия "буржуазия" на несколько было неприемлемо для историков-марксистов по идеологическим соображениям. Собуль прямо расценивал это как посягательство на классовый подход, святая святых марксистской интерпретации: "…Слово "буржуазия" чаще всего употребляется во множественном числе даже французскими историками. Не таится ли здесь более или менее явное намерение отрицать социальную реальность или по крайней мере реальность существования классов?"(30) Однако и он отнюдь не возражал против того, чтобы само понятие было уточнено: "…Вспомним о спорах по поводу слова буржуазия. История может двигаться вперед только при том условии, что она будет опираться на ясно разработанные направляющие концепции. …Важно было бы договориться об этих необходимых концепциях и определениях, разумеется, могущих подвергаться изменениям и усовершенствованию"(31).

В отечественной историографии, пожалуй, впервые попытка исследовать состав буржуазии Старого порядка, идя от исторических реалий, а не от постулатов марксистской теории, была предпринята в упоминавшемся выше коллективном труде "Буржуазия и Великая французская революция" Е.М.Кожокиным. Проведя на основе широкого фактического материала, в том числе собранного за последние десятилетия зарубежными учеными, детальный анализ содержания этой социальной категории в ХVIII в., он, однако, попытался соединить полученные результаты с традиционными для советской историографии представлениями о буржуазии как "капиталистическом классе". Вследствие этого искусственного сочетания, образ буржуазии Старого порядка получился, пожалуй, излишне аморфным: "образование многослойное, имевшее капиталистическое ядро и более или менее удаленные, но тяготевшие к нему по характеру доходов, по экономическим, политическим, культурным устремлениям социальные группы"(32).

Вместе с тем, Е.М.Кожокин подчеркивает, что социальный слой, определявшийся при Старом порядке как собственно "буржуазия", имел, в действительности, мало общего с капиталистическим предпринимательством. В ХVIII в., сообщает он, термином "буржуа" обозначали "ротюрье, не занимающегося какой-либо производительной деятельностью, человека, пользующегося определенным достатком, живущего "на благородный манер", на государственную или частную ренту"(33). Причем, со второй половины ХVIII в. именно это значение слова было доминирующим. Впрочем, Кожокин отмечает, что существовало и другое, также применявшееся в ХVIII в., более широкое и менее четкое значение термина "буржуазия" — верхний слой городских жителей, принадлежавших к третьему сословию и обладавших (в зависимости от местных нюансов) определенным юридическим статусом(34).

В зарубежной научной литературе также нет единой дефиниции этого понятия. Констатируя, что в ХVIII в. оно употреблялось в разных смыслах, авторы выбирают какой-либо из них в зависимости от собственных предпочтений. Так, видный английский специалист по истории Старого порядка У.Дойл предлагает следующее, достаточно широкое определение: "Изначально слово "буржуа" означало просто жителя города, но, исходя из того, что буржуа, по определению, не занимались физическим трудом, они отличались этим от остального городского населения. Буржуазия, таким образом, состояла из имущих ротюрье, живших в основном в городах…"(35). При подобном подходе, в категорию "буржуазии", действительно, попадает некоторая часть предпринимателей, например, крупные торговцы — негоцианты. Однако и здесь это понятие имеет скорее культурно-правовое, нежели социально-экономическое значение, поскольку большинство соответствующих данному определению социальных групп (судейские, держатели должностей, рантье) не имело ничего общего с капиталистическим предпринимательством(36).

Близкой к этой точки зрения придерживаются и такие авторитетные французские исследователи, как П.Губер и Д.Рош. Рассмотрев разные определения понятия "буржуазия", существовавшие во Франции ХVI-ХVIII вв., они пришли к выводу, что, согласно наиболее распространенному из них, в него входила верхушка городского населения (bons citoyens), состоявшая в основном из лиц трех категорий: держателей должностей (officiers), торговцев (marchands) и получателей различного рода рент. Их всех объединял лишь одинаковый, "буржуазный", образ жизни, отличный от того, что вели, с одной стороны, дворяне, с другой — простолюдины. В остальном каждая из перечисленных категорий имела мало что общего с другими, тоже входившими в состав "буржуазии". Они столь радикально отличались друг от друга и по источникам дохода, и по роли в общественно-политической жизни, и даже по своей социальной психологии, что авторы исследования сочли возможным назвать соответствующую главу "Буржуа и буржуазии", употребив понятие во множественном числе. Причем, из всех этих "буржуазий" к капиталистическому предпринимательству имела прямое отношение лишь одна — торговцы(37).

Что касается предпринимательства, то новейшие исследования показывают: занимавшийся им экономически активный слой французского общества конца ХVIII в. состоял не только из ротюрье, но и в значительной степени из представителей привилегированных сословий(38). В свое время французские историки-марксисты предложили определять буржуазию по следующим признакам: 1) свободно распоряжается средствами производства; 2) применяет на основе свободного договора рабочую силу, располагающую только своей способностью к труду; 3) присваивает вследствие этого разницу между стоимостью произведенного товара и оплатой затраченного труда(39). Однако, если приложить эти критерии к реально существовавшей социальной структуре Старого порядка, то окажется, что им в полной мере соответствуют дворяне Ле Камю де Лимар, основатель знаменитых медеплавилен Ромийи, или Игнас де Вандель, владелец еще более знаменитого металлургического предприятия Крезо, но уж никак не те бездеятельные рантье, которые собственно и назывались "буржуазией". Таким образом, казавшееся некогда простым и самоочевидным понятие утрачивает в свете новейших исследований прежний смысл и определенность, распадаясь фактически на несколько других, одинаково именуемых, но почти не связанных между собою.

Итак, кого же во Франции конца XVIII в. можно считать "буржуазией"? Именовавшийся таким образом слой экономически пассивных рантье? Городскую верхушку третьего сословия в целом? Капиталистических предпринимателей, в число которых входили представители всех сословий, в том числе привилегированных? Или, действительно, точнее говорить не об одной, а о многих "буржуазиях"?(40)

Впрочем, какой бы ответ мы не выбрали, сама по себе констатация того, что буржуазия была "разной", логически влечет за собою новый вопрос:

Какая буржуазия совершила Революцию?

Коббен, пожалуй, первым поставивший эту проблему в подобном ракурсе, предложил проводить различие между буржуазией "растущей" (rising) и "приходящей в упадок" (falling). К первой он относил предпринимателей, занятых в торговой (в т.ч. мануфактуристы) и финансовой сферах, ко второй — оффисье и близких к ним по своим интересам лиц свободных профессий. При Старом порядке первая из этих двух социальных групп, по мнению английского историка, процветала, благодаря происходившему в стране экономическому росту. Положение второй, напротив, ухудшалось из-за непрестанного падения цен на покупные должности и сокращения доходов их держателей. Соответственно, предприниматели не имели сколько-нибудь серьезных оснований желать ниспровержения Старого порядка, а потому и не играли в революции столь заметной роли, как оффисье, которые собственно и возглавили движение против монархии. Именно держатели должностей и лица свободных профессий, то есть категории населения, далекие от капиталистического предпринимательства, и оказались, по словам Коббена, той "революционной буржуазией", что разрушила Старый порядок. И хотя революция действительно освободила экономическую деятельность от многих существовавших еще со времен средневековья ограничений, в этом она лишь продолжила политику, начатую еще министрами-реформаторами при Старом порядке(41). Свои размышления о том, какая буржуазия совершила Революцию, английский историк подкрепил ссылками на состав Учредительного собрания и Конвента, где торговцы, мануфактуристы и финансисты находились в явном меньшинстве (соответственно 13 и 9%), а большинство депутатов третьего сословия составляли оффисье (43 и 25%) и лица свободных профессий (30 и 44%)(42).

В дискуссии, вызванной выступлением Коббена, не раз отмечалось, что его концепция не свободна от некоторых упрощений и неточностей. Так, по мнению Дойла, исследовавшего динамику цен на продаваемые должности во Франции ХVIII в., Коббен ошибался, говоря об устойчивой тенденции к снижению их рыночной стоимости. По утверждению Дойла, накануне Революции цены на большинство должностей, напротив, росли, что, по его мнению, не дает оснований расценивать оффисье как "приходящую в упадок буржуазию"(43).

Вместе с тем, многочисленные исследования, мощным стимулом для проведения которых стала указанная дискуссия, подтвердили, что поставленные Коббеном проблемы в целом актуальны и заслуживают самого пристального внимания. Не затрагивая всех аспектов этих дебатов, коснусь некоторых из них.

Наблюдение Коббена относительно существенных различий в экономических интересах и политических устремлениях разных "буржуазий" — в частности, предпринимателей с одной стороны и оффисье вместе с лицами свободных профессий ("буржуазии таланта", как их еще иногда называют) с другой — нашло подтверждение в целом ряде локальных исследований. Возьмем для примера такие большие, но столь непохожие друг на друга города, как Тулуза и Марсель.

Тулуза, где торговля и промышленность имели относительно слабое развитие, была известна прежде всего как один из ведущих административно-судебных центров. Расположенные там многочисленные суды обеспечивали городу важную роль в жизни страны и служили основным источником дохода для населения. Не удивительно, что именно судейские и, прежде всего, адвокаты парламента составляли наиболее влиятельную и богатую социальную категорию внутри третьего сословия(44). Их образ жизни, существенно отличавшийся от того, который вело большинство коммерсантов, был близок к образу жизни дворян-землевладельцев. Свободные средства судейские также предпочитали вкладывать в приобретение земли(45). Хотя социальная мобильность между группами, составлявшими верхушку третьего сословия, в частности, между капиталистической и некапиталистической буржуазией, имела место, однако масштабы ее были достаточно ограниченны. Так, отцы 31,6% адвокатов тоже были адвокатами; 23,6% — юристами других специальностей (прокурорами, нотариусами и т.д.); 15,8% —буржуа-рантье и лишь 12% — коммерсантами(46). В период Предреволюции судейские в целом и адвокаты парламента в частности играли как самая просвещенная и политически наиболее активная социальная группа ведущую роль в организации парламентской оппозиции монархии. С началом же Революции и переходом Тулузского парламента в лагерь ее противников, лидерами "антиаристократического" и антимонархического движения стали опять же не торговцы или мануфактуристы, а служащие судов низшей инстанции(47). Ни о каком противоборстве препринимательской буржуазии и дворян-землевладельцев не было и речи(48). Даже такой авторитетный представитель "классической" историографии, как Ж.Годшо, признал, что политическая борьба в Тулузе конца ХVIII в. не вписывается в марксистские представления о "классовом конфликте"(49).

В Марселе, одном из ведущих центров морской торговли, между негоциантами и собственно "буржуазией", т.е. верхним слоем городского населения, не связанным с коммерцией, при Старом порядке тоже существовавали глубокие различия не только по источникам доходов, но и по культурному уровню и повседневному образу жизни(50). С начала же революции эти социальные группы повели между собою острую борьбу за влияние в городе. Как показал в своем исследовании британский историк У.Скотт, негоцианты, наиболее богатая и просвещенная часть населения, традиционно игравшая ведущую роль в жизни Марселя, связывали с созывом Генеральных штатов надежды на умеренные реформы по улучшению государственного управления. Однако, оказавшись в период избирательной кампании объектом резких нападок со стороны некапиталистической "буржуазии", они заняли оборонительную позицию, пытаясь сохранить свое руководящее положение. За подписание "патриотических" петиций негоцианты увольняли подчиненных, причем, даже столь уважаемых, как капитаны морских судов; оказывали грубое давление на избирателей, наполняя собрания "буржуазии" своими людьми; а 19 августа 1789 г. даже тайно обратились к властям с просьбой ввести в Марсель королевские войска и предать суду "патриотических" лидеров. И все же марсельским негоциантам не удалось сохранить принадлежавшую им ранее власть в городе: в феврале 1790 г. был избран новый, "буржуазный" муниципалитет(51).

Если даже французские предприниматели при Старом порядке и поддерживали идею тех или иных преобразований, при этом они были далеки от каких-либо революционных устремлений(52). Французский историк Ж.П.Ирш пришел к подобному выводу в результате анализа такого массового источника, как прошения торговых палат и консульских судов, поданных в 1788 г. королю и в королевский совет в связи с предстоявшим созывом Генеральных штатов, а также соответствующей официальной корреспонденции. Его исследование показало, что реальные чаяния предпринимателей не имели ничего общего с экономическим либерализмом, который проповедовали физиократы. Скорее наоборот. В физиократах — "людях системы" — коммерсанты видели своего злейшего врага и крайне негативно относились к выдвигавшимся философами Просвещения требованиям равенства перед законом и отмены привилегий. Не принимая идею единой и общей для всех свободы как отсутствия ограничений, деловая элита Франции стремилась к упрочению своих традиционных корпоративных свобод. "В конечном счете, — писал Ирш, — сами эти прошения были не чем иным, как требованием привилегий, подкреплявшимся ссылками на предыдущие привилегии. Надо ли нам удивляться тому, что для мышления, отвергавшего абстрактное единство закона, привилегия оставалась основной формой свободы?"(53)

Исследование Ирша продемонстрировало, что, вопреки широко распространенному в "классической" историографии мнению, капиталистические предприниматели не испытывали вражды к дворянам-землевладельцам(54). Напротив, видя в земельной собственности наиболее надежный, а потому и наиболее притягательный объект инвестиций, владельцы торгового капитала рассматривали свой переход в статус землевладельца через аноблирование, либо иным путем, как оптимальную для себя перспективу. Вот почему, отмечает Ирш, "ничто не кажется более чуждым идеологии предпринимательской Франции, чем дух 4 августа"(55). Даже если "капиталистическая буржуазия" и выиграла от Революции, заключает историк, сознательно действующим субъектом последней она явно не была.

Анализ социального состава депутатского корпуса Учредительного собрания и Конвента, предпринятый Коббеном, пробудил у исследователей повышенный интерес к этим сюжетам. Многолетние изыскания в данной области, проводившиеся коллективом историков под руководством Э.Х.Лёмэй(56), увенчались созданием фундаментального "Словаря депутатов Учредительного собрания"(57). Содержащиеся в нем сведения позволили уточнить нарисованную Коббеном картину, но не внесли в нее принципиальных изменений. Так, по мнению Коббена, из 648 депутатов от третьего сословия капиталистическим предпринимательством в качестве негоциантов, мануфактуристов и банкиров занимались лишь 85 или 13%. По данным Лёмэй, в указанную категорию входило 93 депутата, что от 665 (654 депутатов третьего сословия + 11 депутатов-недворян от колоний) составляло примерно 14% или 7% от 1315 — общего количества депутатов Учредительного собрания (включая заместителей, которые заменили выбывших депутатов)(58). Подавляющее же большинство представителей третьего сословия составляли различного рода оффисье (330 или 50%) и лица свободных профессий (174 или 26%, из них 146 — адвокаты)(59). И хотя эти уточненные данные несколько расходятся с подсчетами Коббена (оффисье — 43%; адвокаты и прочие лица свободных профессий — 30%)(60), в целом его вывод подтверждается: в депутации третьего сословия доминировала "буржуазия таланта" (у Коббена — 73%, у Лёмэй — 75%), тогда как "предпринимательская буржуазия" находилась в явном меньшинстве (соответственно — 13 и 14%).

Хотя подобное соотношение само по себе достаточно красноречиво, его констатация, разумеется, еще не может рассматриваться в качестве ответа на вопрос: какая буржуазия делала революцию. Гипотетически вполне возможно себе представить ситуацию, когда активное и сплоченное меньшинство в борьбе за свои интересы увлекает за собою часть социально отличного от него большинства. Однако приведенные в "Словаре" Лёмэй сведения не дают оснований для подобной гипотезы. Депутаты-предприниматели не принадлежали ни к лидерам, ни к наиболее активной части Учредительного собрания. Ни один из них не входил в число 53 ораторов (от всех сословий, в т.ч. 32 от третьего), выступавших в прениях "очень часто" (по классификации Лёмэй), и лишь 4 оказались среди 96 ораторов (59 от третьего сословия) выступавших "часто". Причем, необходимо подчеркнуть, что выступления даже этих четверых (П.Л.Гудар, Ж.Б.Ле Куто де Кантело, П.П.Нэрак, П.А.Руссийу) касались, за единичным исключением, различных аспектов торговли, денежного обращения и отношений с колониями, но ни разу (!) — политических вопросов общенационального значения. Лишь чуть больше половины депутатов-предпринимателей (48 из 93) участвовали в работе парламентских комитетов. Их политические пристрастия тоже были весьма неоднородны. В каждом из двух голосований, по которым сохранились поименные сведения о волеизъявлении, примерно 2/3 предпринимателей вотировало с "левыми", а 1/3 — с "правыми". Как видим, эти данные ни в коей мере не противоречат мнению Коббена о том, что марксистская историография без достаточных на то оснований приписывала роль "гегемона" во Французской революции капиталистической буржуазии.(61)

Но если не предприниматели, то кто же стоял во главе революционного движения? Дискуссия об этом пока далека от завершения. Остается еще слишком много вопросов, ответы на которые могут дать только дальнейшие изыскания. В своих размышлениях я ограничился лишь начальным этапом Революции, попытавшись показать, насколько, в свете конкретных исследований, исторические реалии оказываются сложнее устоявшихся идеологических клише. А ведь такими клише изобилует историография всех периодов Революции. Это и "реакционно-монархическая фейянская крупная буржуазия"(62), и "жирондистская крупная торгово-промышленная буржуазия",(63) и "демократическая средняя буржуазия", входившая, по мнению Манфреда, в якобинский "блок",(64) и "леворадикальные элементы буржуазии", являвшиеся, согласно Ревуненкову, опорой "якобинской буржуазной диктатуры",(65) и, наконец, "хищническая термидорианская буржуазия".(66)

Разумеется, на нашем "круглом столе" мы вряд ли ответим на все поставленные здесь вопросы. Однако чтобы продвигаться вперед в поиске ответов, эти вопросы необходимо ставить и обсуждать.



Дискуссия

А.В.Гордон. В начатом А.В.Чудиновым обсуждении я считаю актуальным не только переосмысление роли буржуазии в Революции и значения Революции в судьбах буржуазии (в обоих этих направлениях доклад Александра Викторовича вносит необходимую свежую струю), но и переосмысление самой концепции Революции, а, если быть точным – выработку новой парадигмы. Развернувшиеся в 60-х годах в общественном сознании и историографии ("ревизионистская атака") процессы заметно ослабили "миф Революции", представление "классической" традиции о Революции как необходимой и неизбежной форме исторического прогресса. Вместе с прогрессистским "мифом" встал вопрос и о самом понятии "революция", поскольку обнаружилась тенденция к замещению его каким-либо словообразованием типа "известные французские события двухсотлетней давности"(67).

Задача исследователей в этих условиях заключается, по-моему, в том, чтобы сохранить понятие "Французская революция" не просто как дань историографической традиции, а как сохраняющую эвристические возможности эпистемологическую конструкцию, наполнив новым содержанием. Для этого понимание революции должно освободиться от прогрессистского "мифа". Концепция прогресса сохраняет значение и в предлагаемой мной парадигме, но в своем субъектно-ценностном аспекте, поскольку в качестве ценности идея прогресса занимала несомненное место в революционном сознании(68). А вот картина перемещения французского общества из пункта Ф(еодализм) в пункт К(апитализм) в соответствии с неотвратимо-объективной логикой поступательного восхождения человечества к идеальному обществу, уже мало что может дать для исследования революции.

Подходы 60-х годов, внедрявшиеся в историографию революции и "классиками", и "ревизионистами", несомненно, способствовали обогащению понимания этого перемещения, и я отнюдь не призываю отказаться от концепций "длительного времени", макроэкономических циклов, воспроизводящихся структур ментальности и т.п. Они сыграли свою роль и остаются полезными в анализе тех сторон истории, для исследования которых они были предложены. Но, вслед за А.В.Адо(69) и еще с большей убежденностью, проистекающей из оценки прошедших трех десятилетий, я не могу не констатировать – объективистская процессуальность подминает событийность.

На современном уровне знаний и в интересах складывающегося типа исторического сознания нужно восстановить полноценность видения революции как уникального исторического явления, как События, то есть особого бытия исторического субъекта, специфического состояния общества. Для этого функциональному осмыслению революции как средства перехода по маршруту Ф-К я противопоставляю образ "целого мира, полного жизни и действия"(70). Перед исследователем революции самодовлеющая целокупность, подлежащая объяснению из самой себя. Она выражает свою специфику не системностью, а спонтанностью. Объективная обусловленность ее проявляет себя субъективной или ситуационной логикой (низы "не хотят", верхи "не могут", по наиболее известному определению революционной ситуации). Ее ход не может быть запрограммирован, она не подчиняется планам политических лидеров и склонна "пожирать своих детей".

У нее были подъемы и спады, но потенциал революционной энергии казался неисчерпаемым. Неоднократные попытки остановить развитие процесса, введя его в рамки конституционного порядка, встречали противодействие, оборачивавшееся новым ожесточением борьбы. Революция находила силы для своего продолжения в самой себе, в том состоянии общества, которое она породила.

Отыскивать авторство революции среди личностей, "групп влияния" или классов малоплодотворно в силу ее спонтанности. Традиционные операции с установлением "революционных" и "контрреволюционных" сил сводились, в конечном счете, к закреплению субъектов на обозначенной траектории прогресса. Между тем, как показал А.В.Чудинов, "двигали" революцию отнюдь не те, которым было положено с точки зрения капиталистического прогресса. Логика последнего не работает не только "сверху", но и "снизу"(71). Революционизировались, в первую очередь, силы, которым этот прогресс угрожал. Более заметными в революции оказались не рабочие фабрик и мануфактур, а ремесленники, которым он грозил исчезновением. И в деревне мобилизующим фактором было столкновение крестьянской массы с теми (привилегированными и непривилегированными), кто выступал носителями капиталистических отношений.

В поведении того или иного социального слоя не следует искать строгой экономической обусловленности. Отдельные группировки выступали, конечно, движущими силами революции либо контрреволюции; но и сам ход революции "двигал", формируя ту или иную политическую позицию различных социальных слоев. Роковой в судьбах дворянства оказалось создание неблагоприятного общественного мнения, огульное отнесение всех дворян к заведомым врагам революции ("аристократии"). То же самое можно сказать об отношении к священникам, затем финансистам, а в период якобинской диктатуры и к другим слоям буржуазии, особенно торговцам. В тот же период обозначилось противопоставление города и деревни.

Важно выявить механизм создания общественного мнения. Значение индоктринации очевидно: достаточно вспомнить брошюру Сийеса и ей подобные издания, призванные противопоставить "все" третье сословие "всем" привилегированным. Но многое нельзя объяснить индоктринацией, например, поворот мнения активной части общества против Робеспьера. В образовании общественного мнения очевидна и спонтанность – готовность откликнуться со стороны массы населения. Характерно, как, подобно искре, распространялись, электризуя общество, знаковые понятия(72) "аристократ", "демократ", "патриот", "санкюлот", "бывшие" и др.

В оценке подобной электризации общества, как и других случаях складывания общественного мнения, недооцененной категорией представляются "настроения". Традиционно в историографии, особенно марксистской, упор делался на "интересы", нередко с добавлением определения "объективные", поскольку считалось, что их можно рассчитать чуть ли не с математической точностью. Однако "объективно" можно было установить их только по упомянутой шкале капиталистического прогресса. В действительности, между интересами различных слоев и требованиями соответствующих группировок находилась, преодопределяя характер действий и даже направление политической активности, "субъективная" категория "настроений".

Ее наиболее заметными компонентами были надежды и страхи. Спонтанность не означает отсутствия сознания. Напротив, в революции каждый из участников преследовал свои цели, пытался отстаивать собственные интересы. При этом в их защите участники руководствовались присущим им мировосприятием, в котором средневековые представления об общественном порядке сочетались с ожиданиями и устремлениями, порожденными "веком Просвещения". Массовые ожидания, надежды на лучшую жизнь, пробуждавшиеся с распространением просветительских идей, изначально были важным фактором революционной мобилизации.

Не менее значимыми были страхи, в которых находили отражение и политизация масс, и их мифологизированное мировосприятие. "Заговор аристократии", восстание в тюрьмах, "голодомор", происки иностранной агентуры – наиболее известные разновидности общественной тревоги, проявившей себя яростными вспышками насилия и активной поддержкой террористической политики. Такое взаимодействие стихийности и сознательности, надежд и страха, политизированности и мифологизированности породило огромную энергию, приведшую в движение все части французского общества.

Важно преодолеть бытующую односторонность сведения этой энергии к беспорядкам и хаосу, а для этого нужно понять, как разрушение старого порядка превращалось в созидание нового, раскрыть творческий потенциал революционной энергии и двуединство революционного процесса в целом. Интересно в связи с этим установление якобинской диктатуры, если отказаться от "транзитологической" парадигмы (в традиционных вариантах "забегания вперед" или "derapage") и обратиться к мнениям самих участников, например, рассуждению Сен-Жюста о "force de choses" – силе "вещей", или обстоятельств, подчиняющей волю революционных лидеров своей логике. Воздействием этой силы объяснял якобинский руководитель установление режима регулирования экономики (максимум) и вмешательство в отношения собственности (вантозские декреты). Характерно, что якобинцы стремились не только определить направление "силы вещей", но и обуздать ее.

И отчасти им это удалось. Разрушительная крестьянская "война против замков" могла прекратиться, поскольку войну замкам (вплоть до их уничтожения) объявил якобинский Конвент. Потрясавшим страну с 1789 г. "жакериям" положил конец декрет 17 июля 1793 г., где нашли разрешение радикальные требования крестьян об отмене феодальных повинностей без выкупа. Установки многочисленных продовольственных выступлений воплотились в законах о максимуме. Таким образом, не только социальное содержание якобинской политики, но и формы якобинской диктатуры (включая террор) явились, как показал А.В.Адо, реализацией и отражением крестьянского натиска, наиболее мощной, сокрушительной и стихийной из сил революции.

Была ли якобинская политика всецело революционной импровизацией (так считал А.З.Манфред) или ее отличало целеполагание, обусловленное в том числе влиянием мыслителей Просвещения, руссоистским принципом "общей воли" (мнение В.С.Алексеева-Попова)? Этот неоконченный спор советских историков выводит не только к соотношению стихийности и сознательности в установлении революционной диктатуры, но и к определению самой природы революции в аспекте этого соотношения.

Воплощая и обуздывая "силу вещей", диктатура якобинцев являла историческую импровизацию; абсолютизируя постулат "общей воли", якобинские лидеры выступили доктринерами. И неизвестно, что привело к злополучному финалу, непредвиденное для либеральной экономической теории вторжение в отношения собственности или попытка жесткого подчинения всех частей общества "общей воле". В свете историографического опыта ХХ в. ясно, во всяком случае, что малопродуктивно искать разрешения этой и подобных ей дилемм, исходя из того, что причиной драмы якобинского периода была "буржуазная ограниченность" якобинцев или, напротив, их антибуржуазность.

Более продуктивным представляется раскрытие природы "силы вещей" в таких, например, категориях, как преемственность и новаторство. Как сочетались в "силе вещей" укоренившееся наследие прошлого и разбуженная стихия обновления? Или, при взгляде "сверху", в каком соотношении оказался багаж просветительских знаний и подходов политических лидеров с приобретенным ими революционным опытом? Совокупность подобных назревших вопросов заставляет ставить в центр исследования закономерности самой революции как события, как вида жизнедеятельности исторического субъекта. И это требует преодоления прямолинейной перспективы исторического процесса вместе с механистическим детерминизмом в интерпретации хода революции и телеологическим отношением к ее исходу, а, в конечном счете – замены сложившегося в середине XIX в. позитивистского историзма новым типом исторического мышления.

В.П. Смирнов. Я согласен со многим из того, что сказано в представленном нам докладе и остановлюсь лишь на тех положениях, которые мне кажутся спорными.

Почему в течение почти двух веков историки считали, что "буржуазия сыграла ведущую роль во Французской революции 1789-1799 гг." и называли эту революцию буржуазной? В докладе высказано мнение, что такая оценка вызвана своеобразной "проекцией" на французские события ситуации, сложившейся в более развитых обществах (в Англии или в послереволюционной Франции). Этого нельзя исключить, но, по-моему, главное все же в другом. Современники, а затем и историки видели, что те слои населения, которые тогда объединяли словом "буржуазия" очень активно участвовали в революционных событиях, а иногда были их инициаторами. Они также видели, что в результате революции эти слои населения поднялись к богатству и власти, стали – сначала вместе с дворянством, а потом вместо него – господствующим классом. Буржуазия выиграла от революции больше всех других классов, поэтому историки и называли революцию буржуазной, а не дворянской или крестьянской, хотя и дворяне, и крестьяне участвовали в революции. Возможно, точнее было бы именовать революцию "антисеньориальной", но понятие "буржуазная революция" подчеркивает важную сущностную черту революционного процесса – превращение буржуазии в господствующий класс. Надо только иметь в виду, что в революции участвовала не одна буржуазия, а и другие слои населения. Это была не просто буржуазная, а массовая, народная, общенациональная революция.

В докладе ставится вопрос, как понимать термин "буржуазия" применительно к условиям XVIII в.? Не лучше ли, по примеру А.Коббена, говорить о разных "буржуазиях"? Я думаю, что такая терминология ничего не меняет: буржуазия и в XVIII, и в XIX, и в XX веках была сложной социальной группой, вовсе не сводившейся только к торгово-промышленной буржуазии. Насколько я знаю, все специалисты согласны с тем, что в конце Старого порядка буржуазией называли не только торговцев, промышленников, предпринимателей, но и людей, живущих на ренту, располагавших достатком, занимавшихся, по преимуществу умственной деятельностью: адвокатов, нотариусов, врачей, журналистов, – тех, кого тогда называли "буржуазией таланта", а теперь можно назвать интеллигенцией. Именно этот слой образованных людей, обладавших опытом публичных выступлений, интересам к общественным проблемам, навыками общественной деятельности, – а вовсе не торгово-промышленная буржуазия, – сыграл главную роль в политической борьбе революционного периода.

На поставленный в докладе вопрос: "если не предприниматели, то кто же стоял во главе революционного движения?", я бы ответил: интеллигенция того времени, принадлежавшая по своему происхождению и положению отчасти к дворянству, но, главным образом, к той, довольно разнородной социальной группе, которую обобщенно именовали буржуазией. Мне представляется, что это типичная ситуация. Если в революционных массовых действиях непосредственно участвуют те или иные классы, то в идейной и политической борьбе (как и в военном деле) руководящую роль играют специалисты (юристы, политики, военные), которые далеко не всегда руководствуются узкоклассовыми интересами и осознают свою связь с тем или иным классом. Раскол на революционеров и контрреволюционеров происходил не только и даже не столько по классовой принадлежности, сколько по политическим, идеологическим, религиозным, психологическим и иным причинам; всегда был результатом личного выбора.

Мне кажется недоразумением высказанное в докладе утверждение: "Именно капиталистическая, предпринимательская буржуазия, по мнению основоположников марксизма, и одержала верх во Французской революции ХVIII в.". Я не знаю, где основоположники марксизма высказывали такое мнение. В приведенной в докладе цитате Маркса речь идет о "победе буржуазии", но Маркс никогда не ограничивал класс буржуазии только торгово-промышленной буржуазией. Более того, он подчеркивал, что в идеологической и политической борьбе обычно участвуют не сами классы, а их представители, которые по своему происхождению и положению могут и не принадлежать к этим классам. В работе "18 брюмера Луи Бонапарта" Маркс писал: "Не следует думать, что все представители демократии – лавочники или поклонники лавочников. По своему образованию или индивидуальному положению они могут быть далеки от них, как небо от земли. Представителями мелкого буржуа делает их то обстоятельство, что их мысль не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких буржуа, и поэтому теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к которым мелкого буржуа приводят практически его материальные интересы и его общественное положение. Таково и вообще отношение между политическими и литературными представителями какого-нибудь класса и тем классом, который они представляют."(73)

С этой точки зрения, статистические подсчеты, согласно которым доля "предпринимательской буржуазии" среди депутатов Учредительного собрания составляла всего ¼, а доля лиц свободных профессий и держателей должностей – ¾, вовсе не означают, что Учредительное собрание не выражало интересов буржуазии (но, конечно, и других слоев населения – до известной степени всей нации).

Иногда говорят, что революция не соответствовала интересам буржуазии, потому что в ходе революции экономика Франции пришла в упадок, часть буржуазии разорилась, и только часть ее обогатилась. Мне кажется, это упрощенный подход. Крупные исторические события, особенно войны и революции, обычно сопровождаются упадком экономики, снижением жизненного уровня, людскими потерями, но в то же время создают условия для последующего развития. Так, например, после отмены крепостного права в России экономическое положение и крестьян, и помещиков значительно ухудшилось, а ускоренное экономическое развитие началось лишь через несколько десятилетий. То же самое случилось с французской буржуазией в конце XVIII – начале XIX века. В ходе революции она понесла урон, но ее положение после революции стало гораздо лучше, чем до революции, а возможности экономической и политической деятельности значительно расширились.

В нашей дискуссии употреблялись понятия "прогресс" и "регресс". Без них вряд ли можно обойтись, но они носят очень общий характер, расплывчаты, неконкретны, субъективны. Согласно словарям, прогресс – это "поступательное движение вперед", но что такое "вперед" в истории? Приближение к "современному обществу" или, скорее, к его идеальной модели, которая в разных странах различна? Можно считать критериями прогресса определенные ценности, например, расширение общественных и личных свобод, подъем экономики, улучшение условий жизни и т.п. Однако в разных обществах такие критерии не совпадают, а их применение к конкретным историческим событиям, в том числе к французской революции конца XVIII в., – затруднительно.

Известно, что при господстве конституционалистов объем общественных и личных свобод увеличился, а при якобинцах – сократился. В ходе Революции были ликвидированы повинности и стеснения Старого порядка, но Революция сопровождалась упадком экономики, снижением жизненного уровня, войной, террором, людскими потерями. Историки-марксисты (вслед за историками "классического направления") воспринимали революцию как "прогресс", потому что она уничтожила Старый порядок; некоторые современные историки видят в революции общественное бедствие, хаос, смуту, – словом "регресс". При таком подходе можно прийти к парадоксальному выводу: самым прогрессивным в развитии общества является застой, когда нет ни войн, ни революций, а следовательно, нет упадка экономики, снижения жизненного уровня и других бедствий.

В докладе и в прениях справедливо критиковались прежние идеологические клише, господство марксистско-ленинской идеологии над исторической наукой. Действительно, при советской власти идеологические клише, а то и прямые цензурные запреты препятствовали историческим исследованиям. Сейчас идеологизированность истории уменьшилась, но я не сказал бы, – как говорилось в докладе, – что произошло "полное прекращение идеологического контроля за историческими исследованиями". Идеологические клише не исчезли. Они просто стали другими; больше не навязываются административными методами, а распространяются, главным образом, средствами массовой информации. За последние 10-15 лет в нашем обществе произошел огромный идеологический переворот. Многие понятия, в том числе "революция" и "социализм", утратили прежнее положительное значение и приобрели отрицательное; другие понятия, например, "капитализм", "рынок", "порядок", напротив получили положительный смысл. Если советские историки одобряли деятельность крайних революционеров, то современные российские историки отдают предпочтение умеренным революционерам, а иногда и контрреволюционерам. Господствовавшая ранее марксистско-ленинская идеология сменилась либеральной идеологией с ее собственными идеологическими клише; именно она сейчас господствует в умах и определяет идеологические оценки.

Приходится признать, что историк не может быть полностью свободен от существующей в обществе идеологии, политики, общественного мнения. Суждения историков об исторических событиях определяются не только исследованием фактического материала, но и представлением о мире и общем ходе исторического процесса, системой ценностей, политическими, философскими, религиозными убеждениями и предрассудками и многими другими факторами.

Д.Ю.Бовыкин. Я тем более благодарен А.В. Чудинову за постановку этой темы на обсуждение "круглого стола", что трудно иметь дело с историографией Термидора и при этом постоянно не встречаться в самом разном контексте с понятием "буржуазия". Особенно это характерно для отечественной историографии или, если брать шире, для "якобинской", социалистической, марксистской историографии в целом.

Доминирующими при этом оказываются три основных сюжета.

1. Первый – тот, который затронул в своем докладе А.В.Чудинов. Считается, что лидеры термидорианцев (чаще всего, "правых термидорианцев") либо сами принадлежали к буржуазии, либо были теснейшим образом с ней связаны. Эти мотивы встречаются у самых различных авторов.

"Переворот 9-10 термидора открыл путь к власти контрреволюционному большинству буржуазии"(74), – подчеркивают авторы фундаментального труда "Французская буржуазная революция. 1789-1794". Подлинными вдохновителями "термидорианского блока", отмечает В.М. Далин, "были противники диктатуры справа, деятели буржуазии"(75). "Действитель­ными хозяевами положения, – уверен А.З.Манфред, – стали правые термидорианцы, депутаты-дельцы: спекулянты, мздоимцы – Тальен, Фрерон, Баррас, Лежандр и др."(76). "Всю полноту власти захватили перерожденцы и нувориши"(77), – солидарен с ним В.Г. Ревуненков.

В то же время , нам так и не удалось найти исследований, в которых подобные положения были бы реально доказаны. Если коррумпированность части будущих термидорианцев считается общим местом в историографии, то их принадлежность к буржуазии (и в понимании XVIII в., и в ее марксистском понимании) вызывает серьезные сомнения.

Жили ли лидеры термидорианцев на ренты? Владели ли предприятиями, входили ли в число негоциантов, банкиров или финансистов? Применительно к 1794-1795 гг. можно уверенно ответить на эти вопросы отрицательно. Были ли богаты? Очень по-разному. Скажем, богатство П. Барраса не вызывает сомнений. А Л.М. Ларевельер-Лепо, один из лидеров термидорианцев, избранный в первую Директорию 216 голосов из 218) рассказывает в мемуарах о том, что его квартира в 1795 г., когда он был председателем Конвента, была "воистину убога", а жена и дочь сами вели хозяйство и, за неимением слуг, проводили к нему иностранных послов(78).

Если рассматривать дореволюционное прошлое депутатов, то из участников дискуссии вокруг Конституции III года Республики (а в дебатах приняли участие практически все, входившие в политическую элиту того времени), лишь 10 человек из 123 были до 1789 г. торговцами, буржуа или предпринимателями. Но и дальнейшая судьба термидорианцев весьма противоречива. Скажем, Жан-Ламбер Тальен, которого нередко записывают в число ведущих "спекулянтов" и "дельцов" уже при Наполеоне остался без средств к существованию(79) и умер в 1820 г. в полной бедности(80).

2. Второй мотив: термидорианцы проводили политику в интересах крупной и средней буржуазии (в отличие от якобинцев, которые действовали в интересах буржуазии мелкой или, как временами говорили, "демократической"(81)). "Переродившиеся элементы якобинской партии, – писал в 1920-х гг. С. Моносов, – уже не отражали интересов мелкой буржуазии, а являлись выразителями надежд и чаяний новой или вернее, старой, но возродившейся крупной буржуазии"(82). "Общая масса термидорианцев, – напишет несколько позже Е.В. Тарле, – стояла на почве защиты интересов собственников против не-собственников, буржуазии против неимущей городской бедноты вообще и рабочих в частности"(83).

Этот вопрос решается еще более многозначно, чем предыдущий (особенно в свете приводимой В.П. Смирновым цитаты из К.Маркса). Бесспорно, что, придерживаясь того, что впоследствии назовут либеральными ценностями (в том числе и тезиса о необходимости свободы торговли), термидорианцы действительно покончили с "созданным якобинцами ограничительным режимом для буржуазии"(84). Свобода торговли была восстановлена, в конце июля 1794 г. отказались от введенных якобинцами ограничений на заработную плату в Париже, в конце декабря того же года полностью отменили максимум. Эти мероприятия и в самом деле проводились в интересах торговцев и предпринимателей, но только ли в их интересах?

Возьмем, к примеру, проблему отмены максимума. Общие работы советских историков традиционно подчеркивали, что максимум отменили, "уступая общему давлению со стороны имущих классов"(85), и это "сразу привело к резкому возрастанию цен и усиленному выпуску ассигнатов"(86). Картина рисуется катастрофическая: "Положение рабочих и других слоев "мелкого люда" стало поистине отчаянным"(87), "зимой 1794-1795 г. плебейский Париж испытывал муки голода, перед которыми бледнели лишения сурового 1793 г."(88), "никогда еще санкюлотское население Парижа не переживало таких бедствий и нищеты"(89).

Однако подчеркну еще раз, это общие работы. Специальные же исследования позволяют нам посмотреть на ситуацию под несколько иным углом зрения. Так, скажем, по мнению К.П. Добролюбского, автора монографии "Экономическая политика термидорианской реакции", "продовольственный кризис в Париже достиг наивысшей остроты при максимуме в феврале и марте 1794 г."(90). Не удивительно, что "парижское население разочаровалось в максимуме и ждало с октября 1794 г. изобилия от введения свободы торговли. Всеобщий максимум не защищался ни секциями, ни в якобинском клубе". "Давно уже максимум, которого так горячо желала и с такими усилиями получила рабочая масса в сентябре 1793 г., сделался для нее бичом, проклятием, которое только отягощало ее отчаянное положение" (91), – отмечал Е.В. Тарле в другом специальном исследовании, на этот раз посвященном положению крестьян и рабочих в эпоху Революции. Иными словами, к отмене максимума стремились далеко не только буржуа.

И так дело обстоит практически с любой проблемой: стоит отрешиться от традиционных стереотипов, кочующих из издания в издание, как сразу же картина становится куда более многомерной. Постоянно упоминается о том, что рабочие голодали и бедствовали, но ведь и депутатам Конвента жалование платили в тех же самых ассигнатах, и Комитет Общественного спасения вынужден был организовать раздачу масла, сахара, риса, сукна нуждающимся членам Конвента(92). Подчеркивается стремительное обогащение торговцев, но редко говорится, что и при Терроре исключения из максимума давали возможность торговцам обогащаться(93).

3. Третий сюжет – Конституция III года Республики, которую обычно противопоставляют якобинской Конституции, подчеркивая, что вся она была "проникнута стремлением обеспечить безраздельное господство собственников"(94), учредить "республику не для народа, а для богатых"(95). При этом обычно цитируется фрагмент знаменитой речи Буасси д’Англа, произнесенной при первом представлении проекта конституции в Конвенте: "Страна, которой управляют собственники, находится в состоянии социального порядка"(96) и отмечается высокий возрастной ценз для выборщиков.

Прежде всего заметим, что право на собственность входит в число "есте