Р.С.Ф.С.Р. Государственное издательство. 1923.
Напечатано по договору с издательством З.И.Гржебина.
Buchdruckerei & Vogt G.m.b.H., Berlin SW 48

ГЛАВА I.
Роковое прощание. — Беспечность французского общества. — Погоня за наслаждениями. — Возникновение клубов. — Парламенты и Генеральные Штаты. — Собрание нотаблей. — Начало карьеры Эро де Сешеля. — Парижская жизнь. — Мода. — Теория честолюбия. — Парижский день. — Очаг революции.

В 1894 году французский художник Теодор Ривьер представил в Парижский салон картину, изображающую трагическое прощание двух отрубленных голов, после только-что совершившейся казни. Это были головы двух гильотинированных во время террора: Дантона и одного из его товарищей, казненного одновременно с ним. Но жюри салона отвергло эту картину, находя ее слишком революционной и поэтому она не попала на выставку.

Кровавый эпизод Великой Французской Революции, внушивший художнику идею этой картины, произошел 5-го апреля 1794 года.

Дантон стоял у подножия гильотины, дожидаясь своей очереди, и смотрел как его товарищи, один за другим, всходили на роковой помост. Вдруг один из них, молодой человек, выдающийся своей красотой, проходя мимо него со связанными руками, сделал к нему какое-то движение и нагнулся, как будто желая дать ему прощальный поцелуй. Но палач схватил его за плечи и грубо отдернул.

— Дурак! — крикнул палачу Дантон. — Разве ты можешь помешать нашим головам обменяться прощальным поцелуем на дне корзины, где они встретятся через несколько минут? Или тебе дано приказание быть даже более жестоким, чем сама смерть?...

5

Однако палач, как и все палачи в мире, не считал нужным церемониться с осужденными, и Дантон так и не мог при жизни проститься с молодым красавцем, голова которого через несколько минут скатилась в корзину.

Этот молодой красавец, так желавший перед смертью дать Дантону доказательство своей любви и дружбы, был Эро де Сешель. Всего лишь несколько месяцев тому назад он был предметом самых восторженных оваций со стороны парижской толпы, после того, как превозгласил с трибуны конституцию французскому народу. А теперь эта самая толпа, так превозносившая его тогда, сбежалась посмотреть, как скатится его отрубленная голова на окровавленный помост гильотины.

Эро де Сешель происходил из знатного рода, и его детство и юность протекли среди блеска и роскоши двора. Он был кузеном герцогини Полиньяк, любимой подруги Марии Антуанетты и внуком всемогущего полицейского генерала при Людовике XV. Эро едва исполнилось двадцать лет, как он уже занял место королевского прокурора в суде, где скоро приобрел славу замечательного оратора и выдающегося юриста, а затем, весьма скоро, герцогиня Полиньяк доставила ему место генерал-прокурора парижского парламента.

Красивый, изящный Эро де Сешель был общим любимцем при дворе Людовика XVI и так понравился королеве Марии Антуанетте, что она даже собственноручно вышила ему шарф, что разумеется дало повод к толкам и разным игривым замечаниям в великосветском обществе. Впрочем, это общество вообще восхищалось Эро де Сешелем, в особенности восхищались им женщины, преклонявшиеся перед его умом, красотой и талантами. Когда же он произносил свои речи в парижском парламенте, то самый изысканный круг Парижа стекался его слушать.

Перед ним открывалась блестящая карьера. Честолюбивый и тщеславный, он, конечно, должен был взойти на высшие ступени общественной лестницы. Но монархия уже находилась на краю гибели, и хотя блеск придворных празднеств, театры, развлечения и удовольствия, шум общественной жизни заглушали смутную тревогу даже от наиболее проницательных людей, однако, они чувствовали ее все более ясно.

6

Самой характерной чертой предреволюционного периода во Франции была беспечность французского общества. Знаменитый политический деятель Талейран сказал об этих днях: «Кто не жил тогда, тот не знает, что такое блаженство жизни!».. А другой французский писатель, граф де Сегюр, бывший министр, пишет в своих «Воспоминаниях»: «Все соединились тогда, чтобы дать нам счастливые дни, и никогда столь ужасному пробуждению не предшествовал сон, столь сладкий и упоительный!» . . .

Действительно, жизнь этого веселого, изящного и разгульного великосветского общества представляла одно сплошное пиршество. Королевский двор, родовитое дворянство, высшее духовенство м высший судебный класс — бот из кого состоял тот привилегированный круг, для которого наслаждение составляло главную цель жизни. В этот круг старались попасть крупице финансисты, а также ученые и литераторы через посредство браков и высших государственных должностей. Но хотя герцоги и маркизы любезно принимали их, но они все-таки оставались случайными пришельцами в великосветских салонах.

Общественная жизнь в Париже била ключей, и театры всегда были переполнены зрителями, ловившими с жадностью каждый намек на разных лиц, занимающих высокое общественное положение и на события и общее положение дел во Франции. Особенно шумно протекала жизнь в Версали, где все внимание молодой, легкомысленной королевы было направлено на устройство разных оригинальных празднеств и домашних спектаклей, в которых она сама принимала участие. Впрочем это не мешало ей также участвовать в интригах двора и влиять на назначение и смену министров.

В этот период времени начали возникать в Париже новые учреждения по английскому образцу, называемые «клубами». Эти клубы носили самые разнообразные наименования и преследовали самые различные цели. Те разговоры, которые велись в светских салонах на разные политические и религиозные темы о свободе верований и лучшем устройстве общества на началах природы и разума, в клубах приобретали более жгучий и практический характер. Один иностранный путешественник, посетивший в этот промежуток времени Париж, сказал, что он замечает в нем некоторую перемену в том отношении, что теперь говорится на улицах

7

все то, что раньше говорилось только в салонах. Когда Людовик XVI обратился к Ришелье с вопросом, что скажет он о трех царствованиях, которых был свидетелем (Ришелье состоял при Людовике XIV, при Людовике XV и, наконец, при Людовике XVI), то он ответил королю:

— Государь, при Людовике XIV никто не смел проговорить ни слова, при Людовике XV говорили шепотом, а теперь говорят громко!

Действительно, на улицах и в клубах говорили о расточительности королевы и двора, о финансовых неурядицах, о злоупотреблениях всякого рода и деспотизме министров. Но пока еще это оппозиционное настроение общества, выражавшееся довольно громко, не было направлено ни против монархии, ни против особы короля, хотя тогда в образованном французском обществе почти уже не встречались сторонники самодержавной монархии. Но против Версальского двора постепенно накоплялась ненависть, так как в нем видели главную помеху необходимым реформам.

Легкомысленное отношение к назревавшим событиям проникало во все французское общество, и пока ненависть к существующему порядку не приобрела острых форм, она выливалась лишь в шутках, песнях и остротах. Общество смеялось над всем и над самим собой. В этом отношении особенно характерен тот успех, которым пользовались комедии Бомарше. В его «Севильском Цирюльнике» заключались остроумные выходки против аристократии, что вызывало бурные аплодисменты публики. Еще более головокружительный успех имела другая комедия Бомарше: «Свадьба Фигаро». Об этом сам автор выразился следующим образом:

— Есть нечто еще более безумное, чем моя пьеса, это — ее успех!

Общество с восторгом апплодировало пьесе, которая резко осуждала его жизнь. Распущенность проникала во все слои общества, в особенности же она была распространена в придворном кругу, где легкость нравов была общим правилом. Исключение составлял разве только один король, Людовик XVI, ленивый от природы, нерешительный и уступчивый, совершенно неспособный к борьбе, для которого занятие государственными делами составляло величайшую тягость. У него была только одна серьезная страсть —

8

охота. Но он находился всецело под влиянием своей супруги, очень легкомысленной и веселой Марии Антуанетты и поэтому, несмотря на свои скромные вкусы и стремление к бережливости, он предоставлял ей делать безумные траты на свои туалеты и на блестящие придворные празднества, предпочитая им занятие кузнечным ремеслом, которое было такой же его страстью, как охота. При малейшей возможности, король ускользал от блестящего общества королевы и удалялся в маленькую домашнюю кузницу, специально для него устроенную, где никто не мешал ему предаваться своему любимому занятию под руководством слесаря, обращавшегося с ним просто, как с товарищем. Когда же он появлялся среди придворных, они исподтишка посмеивались над ним. Он был толстый, неуклюжий, красный и рядом со своей изящной, красивой супругой представлял столь разительный контраст, что молодежь при дворе называла его Вулканом, а ее Венерой*). Смеялись также над его аппетитом и над привычкой фальшиво подпевать басом во время богослужения. Но он как будто не замечал этих насмешек или относился к ним снисходительно. Немногие среди людей, окружавших трон, относились к Людовику XVI серьезно; большинство знати, а особенно молодежь считало даже особенным шиком нарушать приказания короля, на что он, впрочем, смотрел сквозь пальцы.

Таково было легкомысленное и веселое парижское знатное общество, в котором Эро де Сешель начал свою карьеру. В 1786 году он был уже генеральным прокурором парижского парламента, чрезвычайно внушительного по составу членов, но ничтожного по влиянию на дела государства.

«Парламентами» назывались учреждения до-революционной Франции, представлявшие судебные палаты для отдельных областей страны. Они считали себя хранилищами законов, призванными следить за их исполнением и умерять действия королевской власти.

Драпируясь в свои красные мантии и принимая позы римских сенаторов в тогах, члены парламентов произносили почти накануне революции громкие, напыщенные речи, в которых красноречиво клеймили деспотизм и тиранию, осуждали аристократию и прославляли свободу, нацию и республику. Они и сами не замечали,



*) Вулкан, бог огня у древних греков, был уродлив и хром, греки представляли его себе кузнецом; Венера — богиня красоты.

9

что говорили уже языком революции и как будто заранее репетировали ее будущие сцены, требуя торжественным и угрожающим тоном созыва Генеральных Штатов.

Собрания сословных представителей населения страны существовали почти во всех европейских государствах. В Англии такое собрание называлось парламентом, там оно постепенно превратилось из сословного представительства в национальное. Во французских Генеральных Штатах, не созывавшихся, правда, пред революцией почти два столетия, было представлено три сословия, первое место принадлежало духовенству, второе — дворянству, а представители буржуазии назывались «третьим сословием». Члены первых двух сословий пользовались большими правами и преимуществами, так, например: они были подсудны особому суду, не платили многих налогов, ложившихся тяжелым бременем на остальное население, и имели право занимать высшие должности в государстве.

Третьим сословием в городах была так называемая буржуазия, средний класс между привиллегированными дворянами и духовенством, и народной массой — крестьянами и рабочими.

Французские Генеральные Штаты не могли ограничить королевскую власть в деле издания законов и назначения налогов. Притом же они почти два столетия не созывались вовсе, что конечно было полным устранением общественных сил от управления государством, и в этот промежуток времени самодержавие королевской власти достигло высшей точки.

От начала царствования Людовика XVI до революции прошло только пятнадцать лет, но в этот промежуток времени правительственная политика обнаружила большие колебания, то предпринимая реформы, то опять отступая назад, когда одерживало победу влияние двора и привиллегированных сословий, не желавших никакой перемены в существовавших отношениях.

Между тем государственные дела запутывались все больше и больше. Половинчатые меры, особенно в области финансового управления, не достигали цели, а министры, предлагавшие реформы, которые были не угодны двору, конечно, не долго оставались на своих местах. Так было с министром финансов Неккером, который опубликовал государственную роспись доходов и расходов, составлявшую до этого времени государственную тайну, при

10

чем он не скрыл ни ежегодных дефицитов, ни громадной суммы, которую поглощало содержание двора. Этот отчет переходил из рук в руки, его все читали и, разумеется, происходили по этому поводу разговоры, весьма неприятные для двора.

Парламенты, как провинциальные, так в особенности парижский, были в это время очагами оппозиции двору, но в сущности все дело ограничивалось лишь громкими напыщенными фразами и подчас высокомерным и резким обращением духовенства или дворян к власти короля. Разумеется, такие речи вызывали восторги толпы, недовольной существующим порядком вещей, что давало повод членам парламентов считать себя основателями и защитниками общественной свободы. Однако, все эти господа относясь враждебно к церкви и короне, крепко держались за свои собственные привилегии. Стремясь унизить правительство, они, как будто, становились во главе общественного мнения и чрезвычайно гордились этим. Молодые аристократы, составлявшие почти одну треть парижского парламента, соперничали друг с другом, придумывая сильные выражения и затем посвящали близкие им общественные круги, не имевшие доступа в парламент, в тайны парламентских заседаний, упиваясь их восторгами. Они считали большою доблестью нападки на двор и хвастались, если навлекали на себя его немилость, но в глубине души большинство из них завидовало придворной знати. В действительности их жены и дочери только и мечтали о том, как бы попасть в Версаль и, хотя мужья и отцы разделяли их желания, но оппозиционное настроение было в моде тогда, и потому они не могли отставать от других; в своем намерении передать в руки Генеральных Штатов свое кажущееся могущество они видели верх самоотвержения с своей стороны. Впрочем большинство этих самоотверженных деятелей, конечно, надеялось втайне забрать в свои руки Генеральные Штаты, завладеть ими, и, в конце концов, самим сделаться министрами.

Однако парижский парламент, несмотря на резкие речи (раздававшиеся в его стенах и на свое оппозиционное настроение), все-таки был в большой моде и при дворе. Придворные дамы стремились лопасть на торжественные заседания, а молодежь, принадлежавшая к самому знатному кругу, буквально осаждала двери парламента в дни заседаний.

11

Требования созыва Генеральных Штатов раздавались все громче и громче, и король по совету министра Калонна, сменившего Неккера, уволенного королем после опубликования государственной росписи, решил созвать собрание, так называемых, нотаблей. И в былые времена, когда правительство не желало созывать Генеральные Штаты, оно заменяло их собранием нотаблей, т. е. именитых или почетных лиц, назначаемых по выбору короля из всех трех сословий. Собрание это, следовательно, не являлось выборным и преимущественно состояло из духовенства и дворян; представителей же третьего сословия в нем было очень мало.

Идея созыва нотаблей, которые должны были упорядочить финансы государства и ввести некоторые полезные реформы, не имела успеха, легкомысленное французское великосветское общество даже осмеяло ее. Какие то шутники прибили к дверям дома министра афишу, извещающую, что «большая труппа господина Калонна даст сего 29 января 1787 года первое представление пьес: «Обманчивая наружность», «Долги и промахи». К этому было сделано примечание, что автор берется подсказывать, в случае если актеры запнутся или перепутают свои роли.

С насмешкой говорили о предстоящем созыве нотаблей, на улицах продавали гипсовые фигурки, которые от маленького торчка качали покорно головой, как бы в знак согласия; их назвали нотаблями. Между прочим в Версали, в театре, в одной пьесе, когда действующее лицо — король пожаловался на свои затруднения, из партера вдруг раздался громкий возглас: «Что же вы не созовете нотаблей?» Это восклицание вызвало в зале взрыв хохота, присутствовавшая в театре королева запретила преследовать смельчака, издавшего этот возглас, и инцидент не имел никаких последствий.

Но попытка созвать нотаблей не имела, да и не могла иметь, успеха, в то время когда уже назревала идея участия нации в управлении государством, что в силу необходимости соединялось с идеей выбора представителей от всех сословий, а нотаблей нельзя было считать истинными представителями нации. Ко времени созыва нотаблей общественные дела сильно занимали всех. В клубах велись разговоры на политические темы и речи становились смелее. Министры, которые постоянно ссорились и интриговали

12

друг против друга, только усиливали это общественное брожение. Требование созыва Генеральных Штатов стало всеобщим, и когда, в Версали, во второй раз были созваны нотабли, осенью 1788 года, в таком же составе, как и первые, то им уже был предложен на рассмотрение вопрос о созыве Генеральных Штатов.

Начавшееся общественное движение, конечно, отразилось и на парижском парламенте. Пылкий и впечатлительный Эро де Сешель, разумеется, не оставался в стороне, хотя он так же мало, как и другие члены парламента понимал, то новое, что начинало нарождаться в стране. Он просто жаждал подвигов и славы. В парламенте он скоро обратил на себя всеобщее внимание своей красотой и своим увлекательным красноречием. Однако, это не удовлетворяло молодого честолюбца, желавшего непременно прославиться. Сначала он мечтал лишь о славе философа, что не мешало ему однако принимать участие в развлечениях парижского сезона.

Жизнь в Париже была очень оживлена перед самой революцией. Кофейни, которые один французский писатель назвал «сборищем праздных людей и при этом нуждающихся», были всегда полны народа. Туда шли греться зимой, чтобы не жечь дров дома. На улицах стены домов всегда были покрыты разного рода афишами, об'явлениями о театрах, книгах, продажах и покупках. Старые афиши ежедневно заменялись новыми. Приговоры суда также расклеивались, и иногда они были длиною в шесть футов и шириною в три фута и притом печатались мелким шрифтом. Публика, только смотрела на них и проходила мимо, не читая. Не так, конечно, она относилась к афишам и об'явлениям другого содержания, в особенности к цветным театральным афишам.

Огромное значение в парижском обществе имела мода, требования которой были очень прихотливы и часто менялись. Так, например, некоторое время самым модным цветом был «цвет парижской грязи и птичьего помета». Женские модные прически представляли самые затейливые сооружения, и великосветские дамы с такими прическами с трудом могли влезать в свои кареты. Мужчины носили кружевные манжеты и это считалось обязательным в хорошем обществе. Один французский писатель того времени передает, между прочим, следующий факт. Хозяйка одного дома сделала строгий выговор привратнику, пропустившему в ее салон

13

гостя, имевшего кружева только на одном рукаве. Это был весьма почтенный человек, но у него не хватило кружев на другой рукав и когда он входил, то дал заметить швейцару только одну руку. А в салоне в пылу разговора, он забыл об этой предосторожности и поднял другую руку, на которой были простые кисейные манжеты. На другой день, в этот самый дом явился один знатный офицер, потерявший одну руку в сражении, и привратник ни за что не хотел пропустить его, так как у него только на одной руке были кружевные манжеты.

Модистки в одной из наиболее модных улиц Парижа, какой была улица Сент-Оноре, всегда были завалены работой. Они делали, между прочим, куклы, одетые и причесанные по последней моде, и рассылали их в другие города вместо модных картинок.

Представительство и приемы играли главную роль в жизни знатного общества. У себя дома, в своих отелях в Париже, Версали и в своих замках за несколько миль от Парижа знатные дворяне стремились подражать жизни королевского двора. Министры, посланники, генералы, служившие представителями короля, всегда окружали себя большой пышностью.

Образ жизни знатных светских людей, когда они приезжали в свои поместья, обыкновенно мало отличался от парижского. Замки их были постоянно наполнены посетителями. К ним с'езжались из Парижа, чтобы повеселиться, поохотиться и поболтать самые знатные люди, выдающиеся литераторы и все окрестные дворяне, живущие в своих поместьях. Особенно в моде были любительские спектакли, сделавшиеся одним из любимых развлечений светского общества.

Французский писатель того времени Мерсье в своих «Картинках Парижа» так описывает движение парижской жизни в этот предреволюционный период:

«Различные часы дня представляют в Париже постоянную смену покоя и движения. В семь часов утра на улицах появляются огородники с пустыми корзинами, верхом на клячах возвращаются они к своим огородам. Экипажей на улицах еще не видно. В этот час одеты и причесаны только мелкие служащие в различных конторах и бюро.

В девять часов можно уже видеть парикмахеров, обсыпанных пудрой с головы до ног и бегающих, держа в одной руке

14

щипцы, а в другой парик. Служителя разносят из кофеен кофе по меблированным комнатам. Около этого же времени подконюхи, в сопровождении лакеев, об'езжают лошадей по бульварам, и неопытные пешеходы должны очень остерегаться, так как могут дорого поплатиться за свою неосторожность.

Около десяти часов появляются судейские, отправляющиеся в суды. За ними бегут тяжущиеся. Виднеются их брыжжи, мантии и мешки. Говорят, в шутку, что в суд непременно надо нести три мешка: мешок с бумагами, мешок с деньгами и мешок с терпением.

В полдень движение направляется к бирже. Туда идут толпой менялы и биржевые игроки, а праздный лют идет в Палэ-Рояль Квартал Сент-Оноре, где живут финансисты и люди, занимающие хорошие места, всегда бывает оживлен в это время дня и на улицах замечается большое движение. Искатели и просители направляются в разные стороны.

В два часа появляются на улицах люди, приглашенные на званный обед. Они идут причесанные, напудренные и нарядные, переступая на ципочках, из опасения выпачкать свои белые чулки.

Извозчиков нет, так как они в разборе. Если попадается фиакр, то из-за него возникает спор и случалось, что два человека одновременно отворяли дверцы и садились в экипаж. Полицейскому комиссару приходилось тогда решать, который из них должен выйти.

В три часа на улицах становится спокойнее, так как все в это время обедают. Но это спокойствие продолжается недолго и уже в пять часов поднимается страшная сумятица. Улицы переполняются народом, кареты катят во все стороны, люди едут на спектакли и на прогулки. В кофейнях толпятся посетители./P>

Спокойствие вновь наступает в семь часов, и город вдруг погружается в безмолвие. Это самый опасный час, так как чаще всего бывают нападения с наступлением темноты, когда городская стража еще не находится на своих местах.

День кончается, и пока на оперной сцене передвигают декорации, толпы рабочих, плотников, каменьщиков и других людей труда, направляются в предместья, где они живут. Известка на подошвах их башмаков оставляет след на мостовой. Они идут спать тогда, когда маркизы и графини садятся за свой туалет!

15

Шум опять возобновляется к девяти часам, и дома дрожат от стука колес. Это возвращаются светские люди из театров и делают короткие визиты перед ужином. В этот же час по улицам расхаживают проститутки, с нарумяненными лицами и раскрытой грудью и шлепают по грязи в тоненьких башмаках и шелковых чулках, приставая к прохожим.

В одиннадцать часов опять водворяется тишина. В этот час кончается ужин. Тогда же удаляют из кофеен праздношатающихся людей и рифмоплетов, которые отправляются в свои мансарды.

В начале первого опять слышится стук карет. Это возвращаются домой те, кто не играет в карты. Этот стук будит мел кого буржуа, уже спящего в своей постели ...

В час утра шесть тысяч крестьян привозят в город запас овощей, плодов и цветов. Они направляются к рынкам, на своих утомленных лошадях. На главном рынке всю ночь на пролет движение. Там нет ни молчания, ни покоя. За огородниками следуют рыбаки, за рыбаками птичники, за ними перекупщики, так как все рынки в Париже получают припасы с главного рынка. Все харчевки переполнены. Водка льется рекой. Она смешана с водой и сильно приправлена перцем. Шум не прекращается там всю ночь, в то время как остальной город спит.

На рассвете поднимаются рабочие и идут в мастерския. Эти сильные люди употребляют в большом количестве кофе с молоком.

Беднота ютится преимущественно в кварталах Сент-Антуанском и Сен-Марсель. В этом последнем квартале парижская чернь самая бедная, самая бурная и самая недисциплинированная.

В каком-нибудь одном доме предместья Сент-Оноре, где живут зажиточные люди, занимающие лучшие должности, хранится гораздо больше денег, чем во всем предместьи Сен-Марсель. Там, в этом предместьи, в жилищах, удаленных от городского шума и движения живут разорившиеся люди, мизантропы, алхимики, а также несколько ученых мудрецов, ищущих уединения и желающих жить в неизвестности и вдали от шумных городских кварталов с их развлечениями и зрелищами. Никто ведь не явится искать их в этом удаленном квартале! Разве только кто-нибудь из любопытства зайдет сюда? Но здесь нечего смотреть и ничто

16

не привлекает сюда посетителей. Здесь нет ни одного памятника и здешние жители не имеют никаких сношений с парижскими вежливыми обитателями берега Сены.

Но именно тут, в этом очаге невежества и бедности, скрыт источник буйства и возмущений. Люди здесь не знают других часов, кроме движения солнца. Они отстали на три века от всего. Всякие частные споры и распри разрешаются здесь публично. Если жена недовольна своим мужем, то она выходит на улицу, собирает соседей и рассказывает им обо всем, призывая таким образом своего мужа к суду народа. Споры всякого рода обычно кончаются кулачной расправой, но к вечеру мирятся.

Целые семьи обыкновенно теснятся в одной комнате, где часто ничего нет, кроме голых стен. Но чуть ли не каждые три месяца обитатели меняют свое жилье, так как хозяин вуголяет их за неплатеж. Дети здесь ходят нагишом и спят в повалку.

По воскресеньям весь этот люд наполняет кабаки. Надо же беднякам забыться от своих зол! В знаменитом «салоне нищих» мужчины и женщины танцуют без башмаков. Они кружатся без перерыва и подымают такие облака пыли, так что их становится совсем не видно.

Население этих кварталов отличается возбужденностью и склонностью к мятежу. Полиция вообще боится раздражать его, так как тут чернь бывает склонна ко всякого рода неистовствам, Из этих то кварталов и вышли революционные банды…»

Но и здесь, как и всюду в Париже, все перелагается в песенки. Самый знаменитый человек остается народу неизвестным, если о нем не сложились песенки. Остроты, каламбуры и песенки — это вечная принадлежность французской жизни!

Эро де Сешель тоже проводил летние месяцы в своем замке Эпом в веселой, беззаботной компании блестящих собеседников, старавшихся перещеголять друг друга своим остроумием и своим цинизмом. Происходили бесконечные прения о Боге, религии, нравственности и тому подобных вопросах. Никто в выражениях не стеснялся, но пальма первенства, по отзыву всех современников, принадлежала все-таки молодому хозяину, Эро де Сешелю.

Эро де Сешель, так же как и его веселые, беспечные товарищи, не слышал раскатов грома приближающейся революции. Он даже думал удивить читающую публику своими смелыми взглядами,

17

издав за несколько недель до взятия Бастилии маленькую брошюру, которая, впрочем, была уничтожена раньше чем успела распространиться и лишь спустя несколько лет после его казни была издана под названием «Теория честолюбия».

Это был маленький философский трактат, несомненно имеющий значение для характеристики Эро де Сешеля, прозванного «Алкивиадом французской революции».

«Верь себе, познавай себя, уважай себя!» — Этими словами он начинает свой философский трактат. — Только соблюдение этих трех правил делает человека счастливым, добрым, разумным и свободным. Надо освободиться от предрассудков и от законов! Надо развивать и искусно восхвалять свой собственный ум и гений, расширяя в то же время сферу своих чувств и мыслей и помещая свою душу в центре вселенной. — Надо избегать подчиненных ролей, держаться подальше от высокомерных людей. Человек велик лишь постольку, поскольку он сам ценит себя!..

Таковы были основы на которых Эро де Сешель строил свою теорию нравственности. «Надо уметь все взвешивать и всем пользоваться» — говорил он. Он доверял только своему разуму и с высоты его величия взирал на весь остальной мир своих современников, считая лишь одного себя свободным человеком. Другие были «рабами», возбуждавшими в нем презрительное снисхождение. К таким «рабам» он причислял и свою кузину герцогиню Полиньяк, приятельницу королевы, и многих прелатов, и представителей придворной знати, а также молодых аристократов, составлявших тот круг, в котором он вращался.

— Надо с первого же раза совершить что-нибудь великое или по крайней мере такое, что могло бы удивить мир! Это надо сделать поскорее, потому что первая идея может оказаться и последней, — говорил Эро де Сешель и даже назначил для себя срок: он должен удивить мир, когда ему минет тридцать лет!

А пока этот срок не наступил, он жил тою же жизнью в Париже, какой жили все люди его круга.

18

ГЛАВА II.

Две враждующие силы. — Протесты парламентов. — Последняя зима старой Франции. — Брошюра Сиеса. — Надежды и ожидания. — Открытие Генеральных Штатов. — Важный поворот. — Начало революции. — Эро де Сешель становится революционером. - Конституция 1791 г. - Праздник братства. — Темные дни.

Легкомысленное и веселое французское светское общество находилось в состоянии сильного возбуждения, когда было об'явлено королем собрание нотаблей. Общественное мнение относилось недоверчиво к этому собранию, но заметив в нем оппозицию правительству, тотчас же изменило свое отношение. Нотабли стали популярными, когда были распущены, и тогда уже ясно обозначились две враждующие силы, это были: король, с его советами и министрами — с одной стороны и нация или народ — с другой.

Парламент требовал созыва Генеральных Штатов и, произнося эти слова, становился как бы во главе либерального движения. В сущности привилегированные сословия сами расшатывали абсолютную монархию, на которой до сих пор держалась их власть, но делали это потому, что надеялись сохранить таким образом свои преимущества и при новом порядке вещей, наступление которого уже предчувствовали. Двор же, нуждаясь в деньгах, стремился ограничить привилегии дворянства и духовенства, и это вызвало борьбу между привилегированными классами и придворными партиями, — борьбу, в которой первые сначала опирались на широкие народные массы, оказывавшие им поддержку. В чем поддержка, какова она?

19

Чтобы сломить сопротивление парламента первый министр Ломени де Бриенн, совместно с королем, задумал лишить парламенты всякого политического значения, и с этой целью были опубликованы в мае 1788 года королевские указы, отнимавшие у парижского парламента его право регистрации королевских эдиктов и заменившие его исполнительной королевской камерой, составленной из лиц, зависимых от двора.

Это вызвало бурю протестов. Парламенты всей Франции об'явили, что будут считать «бесчестными» всех будущих членов исполнительной камеры! Дворянство же отправило ко двору депутацию с заявлением протеста. Депутаты Бретани были заключены по приказу короля в Бастилию, но вместо них явились уже несколько десятков других депутатов с таким же протестом.

Наступила последняя зима старой Франции, и притом зима была особенно холодная. Урожай был плохой, и хлеб был дорог. Народ голодал. Во многих провинциях начались волнения. На поиска, посланные для подавления мятежей, правительство не могло вполне положиться. Дело в том, что Людових XVI, говоривший в своих речах к нотаблям о правах народа, как раз постановил, что не только поручик, недворянского происхождения, лишается возможности получить дальнейшее повышение в чине, но даже вновь поступившие в армию могли быть произведены в поручики только в том случае, если они в состоянии были назвать четыре поколения своих предков! Таким образом ни один солдат в армии не мог рассчитывать на повышение, да еще кроме того строгость воинского устава была усилена, по образцу прусских и австрийских уставов, что вызывало сильное неудовольствие и укрепляло оппозиционный дух в армии. Офицеры недворянского происхождения понимали, что в борьбе парламентов с монархией дело идет о привилегиях дворянства и поэтому склоняли войско к неповиновению, так что даже в Париже можно было каждую минуту ожидать всеобщего восстания.

А между тем в высшем кругу увеселения шли своим чередом. Возникла новая мода, вызванная холодом — ношение муфт, и светские франты прогуливались по улицам, пряча свои руки в огромных муфтах. В моде было также иметь при себе непременно двое часов. Азартная игра достигла крайних пределов. Мужчины и женщины великосветского круга проводили дни и ночи

20

в роскошных игорных притонах, которые назывались «адом». Жизнь этого общества, по свидетельству современников, представляла в это время не что иное, как веселый разгульный карнавал.

Но оппозиционное движение разросталось, захватывая все большие и большие слои общества, и отражалось в журналистике
того времени, которая становилась, по выражению одного французского историка, «новой общественной силой». Среди множества брошюр и памфлетов, появившихся в последнее время перед созывом Генеральных Штатов, особенное внимание вызвала брошюра аббата Сийеса «Что такое среднее сословие?» Это была маленькая книжка, не более 130 страниц, но прекрасно выражавшая настроение среднего круга.

Автор ставит три вопроса, давая на них ответы: 1) Что такое третье сословие? — Все. 2) Чем оно было до сих пор? - Ничем. 3) Чем оно хочет быть? — Сделаться чем-нибудь в политическом строе.

«Среднее сословие, — говорит автор, — это вся нация! Если она не может образовать собрание сословных представителей то образует «национальное собрание». Депутаты духовенства и дворянства не имеют ничего общего с народным представительством. Союз между тремя сословиями в собрании невозможен. Одно общее желание может соединить их, подобно тому как соединяются три союзные нации, но все же из этого соединения не может образоваться «единой» нации, «единого» представительства, «единой» воли!... В чем интерес среднего сословия? Во благе нации. Народ это единственная корпорация, не живущая злоупотреблениями и всегда страдающая от них. Что требует народ? Общественной свободы и национальной реформы.»

Брошюрка Сийеса не только произвела впечатление и понравилась публике, но даже оказала большое влияние на постановку вопроса о Генеральных Штатах. Штаты эти созывались теперь почти после двухвекового перерыва, и в народе они были позабыты, да и в обществе о них знали очень мало. Само собою разумеется, что приверженцы старины настаивали на старых формах, т.е. на том, чтобы по всем вопросам голосование происходило отдельно в каждом сословии и за каждым сословием считался бы потом один голос, следовательно привилегированные сословия

21

имели бы два голоса против одного голоса третьего сословия. Ясно, что при таких условиях, предложения в пользу большинства нации не имели бы шансов на успех и неизменно проваливались бы двумя голосами дворянства и духовенства. Тем не менее все надеялись, что Генеральные Штаты произведут коренные перемены в государственном и общественном устройстве, и никто не сомневался, что они об'явят войну абсолютизму. Привилегированные классы, чувствуя приближение опасности, искали защиты у двора и вступили с ним в союз, но Людовик XVI не имел ни силы воли, ни характера, чтобы противостоять надвигающейся грозе и чаще чем когда-либо уезжал на охоту, предоставляя своим министрам улаживать дело.

Все классы общества возлагали надежды на Генеральные Штаты, и, разумеется, каждый класс имел в виду только свои интересы. Монархисты рассчитывали, что предстоящее издание основных государственных законов укрепит положение монархии, а потом уж она найдет возможность отменить их в подходящий момент. Духовенство и дворянство возлагали свои надежды на борьбу партий в парламенте, благодаря которой им удастся сохранить свои привилегии. Буржуазия мечтала о свободе личности обеспечении частной собственности, а ремесленники и рабочие надеялись освободиться от полицейского гнета и получить лучший заработок. Крестьяне в свою очередь ждали, что Генеральные Штаты освободят их от оброка и барщины и уничтожат крепостное право. Словом вся Франция была в ожидании, колеблясь между страхом и надеждой. Известно было, что выборные представители сословий были снабжены наказами, в которых были изложены все жалобы и нужды населения. Хотя эти наказы в подробностях и отличались друг от друга, но тем не менее они все сходились на том, что Генеральные Штаты, должны пересоздать государство и общество и с этою целью следует издать основные государственные законы, т.е. полную конституцию и следовательно политический строй государства должен бы был получить форму наследственной конституционной монархии. О республике в наказах не говорилось еще ни слова.

Открытие Генеральных Штатов состоялось 5 мая 1789 г в Версали при очень торжественной обстановке. Дворяне выступали в пышных одеждах, в шляпах со страусовыми перьями, вооруженные

22

шпагами. Духовенство было в полном облачении, а третье сословие носило простую черную одежду. Все сословия были строго отделены друг от друга. Представители привилегированных сословий были введены в зал заседаний через парадные двери, а третьему сословию был указан вход через боковую дверцу, при чем даже скамьи, предназначенные для третьего сословия, были ниже тех, на которых сидели представители привилегированных классов.

Разумеется, сразу же обнаружились несогласия. Привилегированные сословия не захотели соединиться с третьим сословием в одном помещении для проверки сообща полномочий, и пререкания продолжались довольно долго. На этот раз победа осталась за третьим сословием, которое об'явило себя Национальным Собранием на том основании, что оно состояло из представителей 96% нации, и следовательно могло считаться представительством французкого народа. Таким образом, сословное собрание Генеральных Штатов превратилось в «бессословное» Национальное Собрание, что было уже само по себе знаменательным событием.

Собравшийся народ громко выражал свое сочувствие третьему сословию, но двор и привилегированные классы возмутились таким дерзким поведением, и король велел закрыть зал заседаний Национального Собрания. Однако, дело уже зашло слишком далеко, всеобщее возбуждение было слишком велико, поэтому депутаты решили не расходиться. Они собрались в зале придворного манежа для игры в мяч. В этой огромной и пустой зале, без всякой мебели, была произнесена членами Национального Собрания знаменитая клятва «не расходиться и собираться всюду, где только представится возможность», пока не будет выработана для Франции конституция, и она не получит надежных гарантий.

С этого момента наступил поворот, и гибель абсолютизма во Франции стала неизбежной. Между Национальным Собранием и двором началась борьба, и когда зал манежа был закрыт по приказу короля, депутаты собрались в церкви и там продолжали заседание. В этот день 150 человек из низшего духовенства торжественно присоединились к Национальному Собранию.

Но двор не хотел уступать. Назначено было торжественное королевское заседание, на котором Людовик XVI об'явил уничтоженными все решения третьего сословия, как противоречащие

23

законам и государственному устройству, затем он предписывал депутатам сохранять в полной неприкосновенности старое разделение на сословия и вообще запретил касаться прав, принадлежащих привилегированным и королевской власти. Он закончил свою речь словами:

— Приказываю вам, господа, разойтись, а завтра утром собраться каждому сословию отдельно, в отведенной для него палате.

Сказав это, он удалился; а вслед за ними вышли духовенство и дворяне, но депутаты третьего сословия остались на своих местах. На требование разойтись Мирабо ответил знаменитыми словами:

— Мы собрались здесь по воле народа, и разогнать нас можно только силой штыков.

В конце концов король уступил, и почти все депутаты двух первых сословий вошли в состав Национального Собрания, которое приступило к выработке конституции, превратившись таким образом в Учредительное Собрание.

Однако при дворе все-таки не думали уступать, и вокруг Парижа и Версаля стали стягивать войска, что, разумеется, только увеличивало возбуждение народа, собиравшегося толпами во всех общественных местах. Рабочие собирались на улицах, а представители буржуазии в Городской Ратуше. Волнение еще усилилось, когда сделалась известна отставка популярного министра Неккера, которому было даже приказано немедленно убраться из Парижа, что он и сделал, опасаясь, не без основания, ареста, так как при дворе почему-то вообразили, что он может стать во главе народного восстания.

Во всех этих событиях Эро де Сешель не принимал непосредственного участия, хотя в парламенте он и произносил иногда оппозиционные речи. Он все-таки оставался представителем привилегированного класса и не примыкал к начавшемуся движению. Но вскоре и он был увлечен революционным водоворотом.

Утром 14 июля 1789 года до него донесся глухой рокот, точно шум надвигающегося прилива, готового затопить Париж. И действительно, это был шум подымающейся революционной волны. Эро де Сешель выскочил на улицу и тотчас же присоединился к

24

толпе, идущей брать штурмом Бастилию. Быть может, вначале он пошел только из любопытства, как и многие другие из приверженцев старого режима. В газетах были потом поименованы разные, вполне миролюбивые люди, аббаты и придворные, присутствовавшие в качестве зрителей при этом великом акте. Там был и Бомарше, вместе с герцогом Шартрским и писательница мадам де Жанлис, воспитательница детей герцога, смотревшая на эту сцену с террасы сада. На углах улиц можно было видеть коляски с гербами и в них разряженных дам, наблюдавших с жадным любопытством невиданное доселе зрелище. Для них пока еще это было только театральное представление, и никто не думал о глубоком значении этого революционного акта. Большинство смотрело на это, как на простой бунт парижской черни. Так думал и король, когда ему сообщили о парижских событиях. — «Но ведь это бунт!» — воскликнул он. — «Нет, — отвечал ему герцог Лианкур, — это революция!»

Эро де Сешель, смешавшись с толпой, сначала как простой зритель, скоро был охвачен революционным энтузиазмом. Его нисколько не смутили яростные крики, требовавшие смерти королевы и герцогини Полиньяк, его кузины. Он, этот изящный, светский кавалер и один из первых сановников королевства, шел в первых рядах революционно настроенной толпы и вместе с нею взобрался на башни Бастилии!

Два человека возле него были убиты, но это не остановило его. Он как будто ничего не сознавал, ничего не помнил, — он был весь во власти охватившего его порыва, и отдавался на волю речения, уносившего его...

Таким образом Эро де Сешель, генеральный прокурор парижского парламента, сразу попал в самый центр революционного кипения и, несмотря на увещания и возмущение своей семьи, лишившей его за это денежной субсидии, на негодование своих родных, которые даже отреклись от него, он ни разу не свернул с того пути, на который вступил в памятный день 14 июля. Присоединившись к революционному движению, он оставался верен революции до конца, хотя люди, близко знавшие его, утверждали, что ему вовсе не легко было отрешиться от своих прежних взглядов, привитых ему воспитанием и средой, в которой он до сих пор вращался.

25

Революция двигалась вперед гигантскими шагами. На развалинах трона скоро возвысилась трибуна, с которой Мирабо произносил свои громовые речи. Наконец, 15 октября 1790 года был закрыт парижский парламент, впрочем почти уже переставший существовать, так как только одно отделение суда еще продол жало свои заседания. Когда и это отделение было закрыто, то члены его прежде чем разойтись навсегда подписали секретный протест. Но, разумеется, никто не обратил внимания на это событие, которому авторы протеста придавали такое значение, и лишь какой-то анонимный писатель выразил по этому поводу свои сожаления в брошюре, озаглавленной: «Глас вопиющего в пустыне».

Светское избранное общество, всегда принимавшее Эро де Сешеля с распростертыми об'ятиями и раньше так восторгавшееся его красотой и талантливостью, теперь отвернулось от него и закрыло для него свои двери. Впрочем, тогда уже во многих семьях аристократии произошел раскол. Революционная зараза проникла в аристократические салоны, в самый замкнутый круг, и там происходили бурные сцены между приверженцами старого и нового порядка. Заря новой жизни в особенности увлекала восторженную молодежь, которая рвалась вперед, готовая сокрушить все преграды к осуществлению великих принципов свободы и равенства. Эро де Сешель был таким же энтузиастом, и окончательно изгнанный из своего прежнего круга открыто присоединился к новому режиму. Ему удалось победить существовавшее в революционных кругах предубеждение против него, как близкого родственника семьи Полиньяк. Его увлекательное красноречие обеспечивало ему успех на трибуне, и он твердо рассчитывал на то, чти ему удастся создать себе в глазах народа такой ореол, который затмит все его прежние, кастовые привилегии, уничтоженные под нявшейся народной волной.

Между тем Национальное Собрание приступило к выработке конституции, но прежняя энергия в нем как будто ослабела, и оно обнаружило какую то непоследовательность и нерешительность, словно боясь нарушить права короля на утверждение конституции и потому, не решаясь об'явить ее, уже вступившей в законную силу.

Впрочем эта конституция носила половинчатый характер и далеко не оправдывала возлагаемых на нее ожиданий. За королем

26

были признаны неприкосновенность и титул короля французов. Этим думали подчеркнуть конституционный характер королевской власти, как высшей государственной должности, вместо прежнего понятия о ней, как об абсолютной власти. Но хотя Национальное Собрание уничтожило дворянское сословие, гербы, наследственные титулы и ордена, но не сумело возвыситься до идеи всеобщего избирательного права, и в основу избирательного закона был положен ценз, что должно было только подчеркнуть разницу между, так называемыми, «почетными гражданами» и народной массой. Такой же половинчатый характер носили и правила, касающиеся духовенства. От священников, как от государственных чиновников, требовалась гражданская присяга, и большинство духовенства, даже низшего, бывшего на стороне революции, отказалось от этого. Завязался по этому поводу спор, которым воспользовались король и его приверженцы, стараясь еще более обострять его. Священники, принесшие присягу и не принесшие ее, вели между собой ожесточенную борьбу, которую еще усилил папа, запретив духовным лицам принимать присягу. Таким образом, Национальное Собрание, не довершив дела до конца и не решившись об'явить отделение церкви от государства, создало почву для новой агитации и новых распрей. Подстрекательство духовенства, разжигавшего религиозный фанатизм, в значительной степени содействовало возникновению и поддержанию гражданской войны, неизбежным следствием которой явились и все дальнейшие мероприятия революционного правительства, вынужденного прибегать к ним, чтобы удержать власть в своих руках.

Расстройство народного хозяйства, выпуск бумажных денег (ассигнатов), которые быстро стали падать в цене, закон, воспрещавший союзы и стачки, и недостатки избирательного закона, ограничивающего права граждан, — все это создавало почву, благоприятную для агитации и вызвало тревожное настроение, поддерживаемое слухами о замыслах и интригах двора и эмигрантов, и о враждебных намерениях иностранных держав.

Между тем конституция 1791 года не находила сочувствия, ни, в короле, который лишь поневоле принял ее, ни в новом Законодательном Собрании, которое должно было приводить ее в исполнение. В этом собрании уже начало обнаруживаться более республиканское настроение, и поэтому его столкновения с королем

27

были неизбежны. Король противился всем мерам, направленным против духовенства и дворянства, и его упорство все расширяло пропасть, существовавшую между Монархической властью и народом, который, вполне естественно, ничего так не боялся, как возврата к старым порядкам. Само собою разумеется, что приготовления иностранных государей, намеревавшихся помочь французскому королю, только усиливали враждебное настроение населения против монархии, и революция должна была развиваться дальше.

Наступила годовщина взятия Бастилии, и этот день был отпразднован в Париже очень торжественно. Местом празднества было выбрано Марсово поле, которое было приспособлено так, что оно могло вместить 400.000 человек. Посредине был сооружен алтарь отечества, в античном стиле, который возвышался над площадью, а вокруг него был выстроен амфитеатр, где должны были заседать король, члены Национального Собрания и члены муниципалитета.

Приготовления к этому празднику, который должен был быть днем провозглашения братства всего французского народа, вызвали сильное воодушевление в Париже. Когда возникли опасения, что работы на Марсовом поле не будут окончены к сроку, то явились тысячи добровольцев, и даже нарядные дамы взялись за лопаты и заступы. Работали все, мужчины и женщины, старики и дети, знатные господа и простые поденщики! Согласие было полное, и все дружно распевали «гимны свободы». В числе добровольцев находился и Эро де Сешель, который, после преобразования судебного ведомства, был назначен королевским комиссаром при кассационном суде. Он оказался усердным землекопом и распевал песни свободы, в то же время прекрасно работая заступом и окруженный простыми рабочими.

Кроме таких добровольцев рабочих из высшего круга было немало простых зрителей и в особенности зрительниц из великосветского общества, приезжавших в колясках посмотреть на работы. Одна молодая девушка, сидевшая в экипаже вместе со своей матерью, увидела Эро де Сешеля, который всегда и всюду привлекал внимание своей красивой наружностью.

— Мама, — сказала она, — вот Эро де Сешель! С каким воодушевлением он работает заступом!.. Я пойду, поговорю с ним.

28

- Ты забываешь, что он брал Бастилию! — с упреком ответила мать.

- Ну так что ж? — воскликнула молодая девушка. — А теперь он «берет» Марсово поле!..

И она, выскочив из экипажа, побежала к нему...

Благодаря таким совместным усилиям парижского населения, работы были окончены во время , и праздник удался вполне. Все французские департаменты прислали своих представителей на это празднование первой великой годовщины. Впереди процессии двигался батальон вооруженных детей в сопровождении национальной гвардии и членов Национального Собрания. Громадная толпа наполняла улицы на пути к Марсову полю, и весь город расцветился флагами. Алтарь отечества был окружен тремя стами священников в белых ризах, с трехцветными шарфами, и была отслужена торжественная обедня, при чем священнослужителем был знаменитый аббат Талейран, который благословил древнее знамя французских королей (орифламму) и знамена 83 французских департаментов. Затем явился генерал Лафайет, назначенный главнокомандующим национальной гвардии всего французского королевства. Два гренадера подняли его на алтарь при громких криках толпы, и он оттуда произнес торжественную присягу, которую повторил за ним весь собравшийся народ.

— Клянемся в вечной верности народу, закону и королю! Клянемся защищать всеми силами конституцию, выработанную Национальным Собранием и принятую королем, и сохранить неразрывные узы братства между всеми французами!

Присягу эту подхватили 400.000 человек с величайшим одушевлением. Зазвучали трубы, раздался салют и затем выступил король и торжественно поклялся соблюдать конституцию.

За королем выступила королева. Она со слезами подняла вверх своего сына и громко произнесла:

— Вот мой сын! Мы с ним разделяем образ мыслей народа!

Народ восторженно приветствовал обоих, но скоро ему пришлось убедиться, как мало можно доверять искренности монархов в таких случаях! А пока ничто не нарушало праздничного настроения всех, даже хлынувший внезапно дождь. На том месте, где еще недавно возвышались стены Бастилии, бывшей оплотом монархической власти, теперь происходили танцы, и пары кружились

29

с величайшим оживлением, не взирая на потоки дождя и на мокрое платье. Все были оп'янены радостной мыслью о свободе, о заре новой жизни и возрождении Франции.

Но приверженцы старого порядка не могли отказаться от мысли об его восстановлении. Они не понимали, что возвращение назад уже невозможно и своими происками и заговорами достигли лишь того, чего сами боялись больше всего, именно — низвержения монархии.

Праздник кончился, и наступили темные дни. Население парижских предместий голодало, дороговизна возрастала, а вместе с этим возрастала и безработица. Национальное Собрание как-то растерялось и не могло справиться с этими затруднениями. Народ голодал, а барышники и скупщики жизненных припасов наживались, что, разумеется, порой вызывало взрывы народного гнева. Возникали беспорядки, которые подавлялись силой оружия, как и «в доброе старое время ». Муниципальная власть проявила в этом отношении большую жестокость и даже устроила новую Бастилию в Венсенне, куда сажали так называемых «подстрекателей» к беспорядкам. Столкновения между городской властью и населением происходили все чаще и чаще, отношения между ними обострялись и привели, наконец, к большому кровопролитию на Марсовом поле, которое произошло у самого подножия алтаря свободы.

30

ГЛАВА III.

Партии Законодательного Собрания. — Борьба старой и новой Франции. — Эро де Сешель переходит к якобинцам. — Жирондистское министерство. — Нападение на Тюльерийский дворец. — Празднование второй годовщины взятия Бастилии. — Отношения портятся. — Выступление парижских секций. — Образование коммуны: — Крушение монархии. — Король скрывается в Законодательное Собрание. — Письмо Эро де Сешеля Конвенту.

Законодательное собрание приступило к работам в октябре 1791 года. На выборах не прошел ни один из представителей высшего дворянства или духовенства и в этом собрании преобладали адвокаты, несколько духовных лиц и небольшое число поэтов и литераторов. Большинство были люди молодые, в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет.

В Собрании тотчас же образовались три партии. «Правую» составляли конституционные монархисты, так называемые «фельяны», по имени клуба, членами которого они были раньше. «Левая» же состояла из двух соперничествующих партий: более умеренной — «жирондистов», называемых так, потому что их вожди происходили из департамента Жиронды, и «монтаньяров» или «горы», потому что вожди этой партии сидели на верхних скамьях.

Жирондисты представляли умеренно демократическую партию. Они составляли как бы переходную ступень от средних классов к народу и в сущности были главным образом представителями той части буржуазии, которая была захвачена революционным брожением. Но они все же не были расположены поддерживать революцию какими бы то ни было средствами и стояли за то, чтобы борьба продолжалась на парламентской почве.

31

Среди жирондистов было много чрезвычайно талантливых ораторов, писателей и политиков, вследствие чего эта партия и выдвинулась в Законодательном Собрании. Главой партии был Бриссо, очень талантливый литератор, вернувшийся из Америки в начале революции. В свое время он немало сделал для подготовки революции и даже сидел в Бастилии, но в сущности он мечтал о такой республике, в которой господство принадлежало бы буржуазной аристократии. Его влияние в партии было так велико, что жирондистов даже называли «бриссотинцами».

Бриссо издавал газету «Французский патриот», и был главным автором петиции, требовавшей низложения короля после его бегства в Варенн. Он находился и во главе манифестации 17 июля 1791 года, отправившейся на Марсово поле, где предполагалось собрать подписи под этой петицией. Манифестация, привлекшая громадную толпу народа, закончилась кровавой расправой, организованной парижским муниципалитетом и отрядами Лафайета. Жирондисты и монтаньяры оспаривали друг у друга преобладание в клубе якобинцев, который был назван так, потому что собирался в старом якобинском монастыре. Этот клуб был центром революционного движения. Мало-помалу он покрыл всю Францию сотнею своих отделений и оказывал громадное влияние на ход революции, благодаря энергии своих вождей, среди которых первое место принадлежало Робеспьеру.

Другим влиятельным клубом в этот период революции был клуб кордельеров, образовавшийся среди рабочих предместья Сент-Антуан и собиравшийся в бывшем кордельерском монастыре. Выдающимися ораторами в этом клубе были Демулен, Дантон и Марат. Молодой Камилл Демулен прославился уже в самом начале революции как превосходный народный оратор, увлекавший за собой толпу своими огневыми речами. Но эти выдающиеся ораторы не находились в Законодательном Собрании и поэтому крайняя левая не могла там конкурировать с блестящими ораторами Жиронды; но зато вне этого собрания, в народе, она приобретала все большее влияние и силу.

Эро де Сешель попал в Законодательное Собрание. Он был избран депутатом города Парижа и сначала примкнул к членам правой, т. е. конституционалистам, бывшим «фельянам». Тогда он еще не вполне отрешился от своих прежних роялистских взглядов,

32

и когда в Собрании обсуждался вопрос о том, как должен быть обставлен церемониал приема короля, то Эро де Сешель решительно стал на сторону правой, требовавшей, чтобы королю оказывали прежние знаки почтения. Но левые находили такие уступки несогласимыми с достоинством Собрания. Член левой Кутон настаивал на том, чтобы король сидел на таком же кресле, как и президент, между тем как для него приготовили возвышенное кресло, вроде трона. Требование Кутона поддерживали его товарищи и один из них сказал:

— Я надеюсь, что французский народ всегда будет больше уважать простое кресло председателя народных представителей, нежели раззолоченное кресло монарха, — главы исполнительной власти!

Вопрос этот вызвал горячие прения, и Собрание вотировало декрет, постановлявший, что вообще депутаты не обязаны оказывать королю больших почестей нежели председателю. Однако на другой день декрет был отменен, и отчасти благодаря вмешательству Эро де Сешеля, который с большим жаром и красноречием доказывал ненужность такого обострения отношений между королем и собранием.

Однако, отношения между законодательным собранием и королем так и не могли наладиться. С самого начала они стали очень натянутыми. Впрочем, когда король явился в Собрание, то ему оказали хороший прием. Но тем не менее фазу для всех стало ясно, что король, лишь скрепя сердце, согласился на такое ограничение своих державных прав. Он пользовался своим правом «вето» (запрета), не давал согласия на декреты Законодательного Собрания, а двусмысленная политика двора, который тайком вел переговоры с иностранными державами о вмешательстве во французские дела, довершала «остальное». Духовенство и дворянство, бывшие привилегированными сословиями старой Франции, оставались по прежнему непримиримыми противниками новой Франции. Большинство дворян эмигрировало и добивалось восстановления своих прав и возвращения во Францию при помощи иностранных войск. С этою целью они интриговали в иностранных государствах, ходатайствовали у иностранных дворов о помощи и защите и, так как иностранные монархи вообще были напуганы французской революцией и жаждали наказать мятежников, осмелившихся

33

посягнуть на священные права монарха, то вполне естественно, что ходатайства и просьбы эмигрантов имели успех. Франции грозило вмешательство иностранных войск, и вполне естественно, что Законодательное Собрание, в свою очередь, сочло нужным принять строгие меры против своих исконных врагов. Были изданы строгие декреты, как против дворян, убегавших заграницу из Франции, так и против священников, не желавших принести установленную гражданскую присягу.

Возник серьезный конфликт между королем и Собранием. Король отказался утвердить эти декреты Законодательного Собрания, что разожгло к нему ненависть левых партий, для которых все яснее становилась невозможность примирения новых порядков со старой властью. Всего определеннее это настроение выражалось у якобинцев, которые яростно нападали на своих врагов. В сущности король своим сопротивлением Законодательному Собранию в этом вопросе сам подписывал смертный приговор монархии. В народе его самого и королеву стали называть с этого момента « господином и госпожею Вето».

Пылкий Эро де Сешель скоро понял свою ошибку. Раньше он был членом клуба фельянов и в Законодательном Собрании занял место среди них. Но убедившись, что итти