Париж 1793 года был пылающим горном революционных страстей. В дни Величайшей опасности фанатическая преданность свободе разгорелась в народных массах с небывалой силой. Революционный трибунал работал дни и ночи напролет, опуская нож гильотины на головы врагов народа.

Период кровавого террора, — говорили противники революции. Так это и было на деле — для них. Но за все годы революции человеческих жизней погибло меньше, чем за любое сражение эпохи наполеоновских войн. Республика была вынуждена прибегнуть к террору, ибо ее враги — внутри и вне Франции — напрягли все силы, чтоб ее уничтожить. Англия, Австрия, Германская империя, Голландия, Испания, Сардиния, Тоскана вступили в заговор против революции и двинули войска к французским границам. На Рейне, в Бельгии, в Альпах, в Пиренеях закипела ожесточенная борьба. Англо-испанский флот блокировал берега Франции.

Революционное правительство поднимало массы на борьбу и направляло их революционную волю к единой цели. Республика терпела поражения; не раз она была на волосок от гибели: австрийские армии вторглись во Францию; прусские войска, заняв Майнц, перешли Рейн; англо-испанская армия высадилась в Тулоне. Добрых две трети Франции были в руках роялистов и мятежных жирондистов. Но республиканцы не падали духом: исполненные яростной решимости отстоять свободу, они показали миру чудеса революционной энергии.

Якобинское правительство создало подлинно народную армию, послало лучших своих представителей комиссарами в войска, образовало революционный трибунал и беспощадно расправлялось с предателями, трусами и генералами, подготовлявшими поражение республиканских войск.

Сотни тысяч граждан покидали Париж, устремляясь к границам, на борьбу с подавляющим своей численностью врагом. Они шли на смерть, чтобы спасти республику. Не было ни хлеба, ни топлива, ни одежды. Голодные, разутые, полуодетые, шли французские волонтеры на отборные армии Австрии и Пруссии, Италии и Испании и… били их! Враги революции — и внутренние, и внешние — были разгромлены. Золотыми буквами вписан 1793 год в историю человечества.

Среди ожесточенных боев 1793 года руководимый якобинцами Конвент провозгласил демократическую конституцию, даровал гражданские права всему населению Франции, без различия расовой принадлежности и вероисповедания, запретил торговлю неграми и возвел в закон республики знаменитые добавления Робеспьера к «Декларации прав человека и гражданина», гласившие: «Все народы — братья и должны помогать друг другу, как дети одной нации. Те, кто угнетает народ, становится врагом всех народов. С теми, кто навязывает народу войну, чтобы воспрепятствовать победному шествию свободы и уничтожить права человека, все народы должны бороться не только как с заклятыми своими врагами, но и как с гнусными убийцами и мятежными разбойниками».

В то самое время , когда весь французский народ ощетинился штыками, когда со всех сторон республике угрожали враги, Конвент вводил бесплатное обучение, открывал музеи и музыкальные академии, укреплял государственные финансы, сооружал телеграфную сигнализацию, учреждал госпитали и приюты для сирот, стариков и инвалидов. В период господства якобинского Конвента Франция была не только горнилом свободы, но и кузницей цивилизации.

I

Поздней ночью, в октябре 1793 года, по опустевшим улицам Парижа шагало два человека. Они шли молча, не спеша, словно хотели впитать в себя всю свежесть этой осенней ночи после многочасового совещания в Комитете общественной безопасности. Один из них — в напудренном парике — шагал напряженным размеренным шагом, держа тонкую трость в одной руке и шляпу с высокой тульей — в другой. На нем был голубой длиннополый сюртук с высоким воротником и гофрированным жабо, светлые панталоны, белые чулки и изящные башмаки с пряжками. Другой — лет на десять моложе — был в простом коричневом сюртуке и сапогах до колен. Густые темно-русые волосы длинными прядями падали ему на затылок. Это были Максимилиан Робеспьер и Антуан Сен-Жюст — самые влиятельные деятели революционной Франции.

Робеспьер посматривал на узкие, вытянувшийся к небу силуэты домов. В их темных трущобах на куче тряпья или на мешках, набитых соломой, вповалку спали бедняки. Вражеский флот блокировал побережье. Спекулянты внутри страны скупали и прятали хлеб. Хлеба не хватало. Мясо стало большой редкостью. Но в бедняках пробудилось сознание человеческого достоинства. Они глотнули воздуха свободы и почувствовали свою силу… «Будь же тверд и могуч, народ, и ты станешь на вечные времена свободным и счастливым», — мысленно произнес Робеспьер. «Будь грозой всех тиранов… Тебе, народ Парижа, французский народ, дано осуществить надежды всего человечества!».

Мыслями Сен-Жюст оставался на совещании Комитета общественного спасения. Доклад военного министра Карно внушал серьезную тревогу. Рейнская армия терпела поражение за поражением. Сен-Жюст не сомневался: предательство было причиной неудач. А Карно говорил только о слабости, о неспособности отдельных людей в рядах республиканской армии. Сен-Жюст не мог удержаться от восклицания: в известных условиях слабость и неспособность равносильны измене! Ничто не раздражало его так, как молчание Робеспьера. Неужели и Робеспьер поддался слабости? Почему он защищает Дантона, который издевается над Комитетом и народом? Почему щадит Демулена, который поддерживает тайные сношения с жирондистами? Демулена, чье перо брызжет ядовитой злобой? Почему оберегает Эро де Сешеля, который срывает работу Комитета и открыто противится назначению комиссаров в армию?

Антуан Сен-Жюст высоко ставил Максимилиана Робеспьера. Для него Робеспьер был душой и мозгом революции. Только с ним он считался, только к его голосу прислушивался. Но слепо подчиняться каждому его слову Сен-Жюст не мог.

За всю дорогу они не проронили ни звука. Они медленно шагали рядом; им было по пути: жили соседями на улице святой Анны. У дома, где Сен-Жюст снимал меблированную комнату, он протянул руку другу, но тот, улыбаясь, спросил:

 — Не помешаю, если зайду к тебе ненадолго?

И медленно стал подниматься по узкой лестнице за Сен-Жюстом.

Сен-Жюст зажег лампу. Робеспьер опустился в мягкое кресло. Его друг в изнеможении бросился на постель. Помимо кресла и кровати, в комнате были: огромный, простой поделки шкаф и маленький столик, беспорядочно заваленный грудой газет и бумаг. Над кроватью висел гравированный на меди портрет Руссо и эстамп с изображением распятого на кресте Спартака.

 — Мы удовлетворим желание Карно и призовем к оружию еще триста тысяч человек,—спокойно произнес Робеспьер, как будто их разговор не прерывался.

 — Против этого возражать не приходится, — так же спокойно отвечал Сен-Жюст. — Но победа зависит не только от численности наших войск и дисциплины. Победу решает республиканский дух армии. Только верные республике вожди могут вести вперед всех и революцию.

 — Выходит, ты не слишком боишься коалиции европейских монархий?

 — Я опасаюсь одного, — с холодной решимостью сказал Сен-Жюст, — я опасаюсь, что силы французского народа не будут подвергнуты врагами достаточно серьезному испытанию. Я опасаюсь, что враги не окажут нам мощного сопротивления. Только преодолевая его, народ сумеет разрубить все узлы.

 — Будь у армии вожди, стоящие столько же, сколько и наши солдаты, Европа давно была бы разбита. В рядах армии немало таких вождей. Вы не умеем их отыскивать, не даем им проявить себя.

—Остерегайся генералов!

—Положись на комиссаров,—возразил Сен-Жюст,—Они держат меч революции над генеральскими головами.

—Бывают обстоятельства, когда слабость и неспособность равносильны измене, не так ли? — с улыбкой повторил Робеспьер слова Сен-Жюста. — Комиссары Мило и Лакост не оправдали себя. Они не справляются с Пишгрю. Генерал не только водит их за нос, но помыкает ими.

—Заменим их лучшими.

—Кем?

 — Мной.

Сен-Жюст, встав, пристально посмотрел на друга.

Робеспьер молчал. О нет! Сен-Жюст нужен ему самому. Нужны его твердость, его энергия, его непоколебимая решимость, не боящаяся препятствий. «Дерзайте!» — призывал он с трибуны Конвента. Дерзайте! В этом слове — вся политика нашей революции. Робеспьер знал, что, имея рядом с собой Сен-Жюста, ему будет легче дерзать. Дерзать и добиться победы.

II

Спустя несколько дней Конвент постановил: послать комиссарами в Рейнскую армию Сен-Жюста и Леба, предоставив им неограниченные полномочия.

Комиссары немедленно тронулись в путь.

В дорожной карете Сен-Жюст набросал первое воззвание к солдатам. Он прочитал его Леба. Комиссары принялись обсуждать стоявшие перед ними задачи. Леба, преданный монтаньяр и доверенный Робеспьера, был человеком честным и добросовестным, но слишком осторожным, даже медлительным. Он был старше Сен-Жюста, и Робеспьер надеялся, что Леба будет сдерживать решительного, подчас чересчур стремительного Сен-Жюста.

Леба подумал: пожалуй придется стушеваться перед кипучей энергией этого юноши, который всего несколько лет назад писал стихи. Леба смотрел на него с неподдельным восхищением. Сен-Жюст не был сведущ в военном деле, но это нисколько не смущало __. Он знал свой долг, знал, чего хочет. Взглянув на Леба, Сен-Жюст сказал:

 — Революцию не делают наполовину. Те, кто пытаются ее остановить, роют себе могилу. Я верю, мы призваны изменить лицо Европы. Лишь освободив народы Европы, мы обретем безопасность.

Сен-Жюст, вынув пистолет, стал проверять упругость взвода, любовно поглаживая золоченую оправу приклада.

 — Подарок Максимилиана, — произнес он, заметив, что Леба следит за ним. — Он отпустил меня, скрепя сердце. Спокойная, мечтательно-счастливая улыбка тронула губы Сен-Жюста. Он вскинул взгляд на Леба: — И все-таки, мне кажется, он меня недооценивает. Политика и война, говорит он, вещи разные. Это верно, но они неотделимы друг от друга.

Леба изумился. Он знал о дружбе, связывающей Робеспьера и Сен-Жюста, но никогда не думал, что жесткий и замкнутый в себе Сен-Жюст способен на открытое проявление дружеских чувств. Сен-Жюст любил сестру Леба Генриэтту, но никогда не говорил о своем чувстве. В эту минуту Сен-Жюст, баловень судьбы, государственный деятель с ребячески нежным лицом и железной энергией борца, показался ему достойным восхищения больше, чем когда бы то ни было.

Год спустя они оба добровольно разделили участь обреченного на гибель Робеспьера. Они не оставили его даже на пороге смерти.

После продолжительного молчания Сен-Жюст сказал, как бы отвечая своим мыслям:

 — Не знаю, кому нужно больше отваги: революционному солдату или революционному законодателю? Первый воюет с людьми, второй — с заблуждениями и предрассудками. Но стоит поддаться слабости, и ни тому, ни другому не миновать гибели.

III

Прусская армия, в союзе с войсками других германских княжеств, не только взяла Майнц и нанесла тяжелое поражение республиканцам, но угрожала прорывом рейнского фронта. Если не остановить продвижение враги, ворота Франции на Рейне — Страсбург — будут открыты.

Комиссар Конвента Лакост находился в расположении дивизии, которой командовал генерал Гош, в горах Пфальца. Сен-Жюст и Леба остановились там на своем пути в Страсбург, в главную квартиру армии. Лакост, зная о недовольстве Конвента его деятельностью, встретил новых коллег потоком жалоб, чтобы предупредить упреки. Резервов у армии почти нет. Провианта и амуниции нехватает. Солдаты много месяцев без сапог. Теплой одежды нет, а зима на носу. Настроение войск подавленное. Среди генералов недовольство. Очевидно, Конвент не имеет ни малейшего представления о положении дел на Рейне.

Терпеливо выслушав эту иеремиаду, Сен-Жюст спросил:

 — Есть ли в армии хоть один якобинец?

Лакост недоверчиво посмотрел на Сен-Жюста, почуяв подвох.

 — Один? — повторил он. — У нас их много.

 — Назови хоть одного.

Лакост задумался.

 — Ну скажем, сержант Клод Ребу. Отличился в последнем бою.

 — Его профессия? — спросил Сен-Жюст.

 — Каменщик, если не ошибаюсь. Во всяком случае, чернорабочий.

 — Хорошо, пришли его ко мне,—сказал Сен-Жюст.

Ординарец поскакал на розыски сержанта. Сен-Жюст засыпал Лакоста вопросами. Численность батальонов? Как организован обоз? Как ведет себя население? Установлена ли связь с патриотическими клубами Страсбурга и других эльзасских городов?

Потом он спокойно выслушал Лакоста.

Вошел ординарец и доложил: сержант Клод Ребу прибыл и ждет приказаний у входа. Штаб-квартира комиссара помещалась на мельнице, одиноко возвышавшейся на небольшом пригорке. Штаб бригады находился на ферме, в нескольких стах метров от комиссариата. Комиссары, все трое, сидели в просторных сенях мельницы.

 — Пусть войдет, — сказал Сен-Жюст.

Это был на редкость рослый и мускулистый солдат, широкоплечий и большеголовый. Лицо у него было красное, припухлое, с глубоко сидящими круглыми глазками. Благодаря короткому приплюснутому носу, лицо казалось плоским. Космы волос свисали на жилистую шею. Синий мундир был разорван и не застегивался у ворота, открывая волосатую грудь. Полосатые канифасовые штаны санкюлота перетянуты веревкой из штанов выглядывали голые икры; ноги обмотаны тряпками.

 — А где твое ружье? — спросил Сен-Жюст.

 — Сегодня черед моего товарища Ренэ, гражданин комиссар, — прохрипел сержант, явно не робея перед высоким начальством.

 — Ружей нехватает. Одно ружье зачастую приходится на двоих, — объяснил Лакост.

 — Ты из Парижа? — спросил Сен-Жюст сержанта.

 — Да.

 — Якобинец?

 — Да.

 — Приведи себя в порядок. Я хочу обойти лагерь. Ты пойдешь со мной.

 — Слушаю, гражданин комиссар, — сказал сержант и стремительно бросился в дверь.

К Сен-Жюсту подошел штабной адъютант.

 — Гражданин комиссар, генерал только что прибыл.

 — Штаб близко, вон в том домике, — заметил Лакост.

 — А почему комиссариат и штаб бригады в разных местах? — спросил Сен-Жюст.

Лакост не отвечал.

 — Сейчас мне некогда, — сказал Сен-Жюст адъютанту. — Генерал может видеть меня в пять часов. — И, повернувшись к Лакосту, добавил: — Сначала хочу сделать обход.

IV

Странное впечатление произвели на солдат эти столь непохожие друг на друга представители республиканской армии. Хотя сержант у кого-то выпросил приличный синий мундир и прикрыл всклокоченную голову гвардейской шапкой с огромной трехцветной кокардой, но рядом с комиссаром в безупречно сшитом мундире, подпоясанном трехцветным шарфом, при шпаге, в добротных сапогах и с султаном на шляпе, он все же казался оборванцем. Сен-Жюст, далеко не щупленький, рядом со здоровяком-сержантом был похож на подростка. «Это что за принц?» — спросил один из солдат, показывая на комиссара. У иных солдат батальона не было мундиров на плечах, даже дырявых, они кутались в лохмотья. Другие ходили босиком. Так как не всех удалось расквартировать в деревне, многих разместили в овинах, среди полей, где в эти октябрьские дни разгуливал холодный ветер. Сен-Жюст заметил много угрюмых, недовольных лиц. Некоторые солдаты смотрели на него с нескрываемой враждебностью.

 — Есть у вас в батальоне настоящие патриоты? — спросил он своего спутника.

 — У нас много великолепных ребят!

 — А враги республики — открытые или тайные — есть?

 — Если есть, то самая малость… Враги засели в тылу.

 — Бригадным генералом довольны?

 — Малый не плохой. Молоденек ещё, горяч, но дело понимает. Конечно, ему легче, чем нашему брату.

 — Почему легче?

Сержант замялся. Не хотелось говорить дурно о своем генерале. Он жалел, что и без того наговорил лишнего.

 — Известное дело… на то он и генерал… потому и легче… Так оно и должно быть… Право слово, малый дельный… и не трус…

Сержант явно вилял.

 — Послушай, мой друг, — сказал Сен-Жюст. — Я комиссар Конвента. Конвент выше твоего генерала. Ты обязан сказать мне чистую правду, всю правду, без утайки, без прикрас. Понятно?

 — Как же, как же… — забормотал сержант, испугавшись горячности комиссара. — Известное дело, чистую правду… Разве я стану обманывать республику?

 — Ответственность у него большая. Республика не дает спуску генералам.

 — Совершенно справедливо… Я только хотел сказать, что жалованье ему идет хорошее и без задержек. Не то, что нам. И опять же довольствие — не нашему чета…

 — Разве офицеры и солдаты получают довольствие не из общего котла?

 — Как бы не так! — отвечал сержант. — Верней сказать, некоторые получают.

 — Ваш генерал хороший республиканец?

 — Известное дело, — отвечал сержант. — Иначе республика не назначила бы его генералом.

 — Некоторые генералы стали плохими республиканцами впоследствии. Возьми хотя бы Кюстина или Дюмурье.

 — Это правда.

 — Ты знаешь надежных патриотов, якобинцев?

 — Да… Солдат или офицеров?

 — И солдат, и офицеров.

 — Еще бы! К примеру, марселец Рауль. Парень хоть куда, хороший товарищ, исправный солдат. Для него нет никого выше Робеспьера и Сен-Жюста. Когда убили Марата, он говорил нам о «друге народа». И как говорил!..

 — Он знает Сен-Жюста?

 — Еще бы! Он часто рассказывает о нем.

Подумав с минутку, сержант продолжал:

 — Из офицеров лучший — Мелуа, Андре Мелуа из Прованса… За солдат горой… О Руссо нам рассказывает.

 — Запиши мне имена на бумажке.

Из лачуги, мимо которой они проходили, донеслись шум и крики. Солдаты о чем-то ожесточенно спорили. Слышались яростные ругательства. Сен-Жюст замедлил шаг и прислушался.

 — … Он виноват, не спорю, но вы подло струсили, побросали оружие и дали тягу!

 — Ври больше, сукин сын! Мы отступили; потому что таков был приказ самого генерала. Мы и не думали удирать. Может быть, вы удрали!

 — Вы слышали? — завопил первый солдат.— Они и не думали удирать! Ну, это слишком! По их милости мы чуть было не остались без пушек!

 — Ты знаешь, о чем они спорят? — спросил Сен-Жюст сержанта.

 — Вечная история… В последнем бою. один батальон бросил свои позиции. Хорошо, наш батальон пошел в контратаку, не то пруссаки захватили бы наши пушки. Они успели окружить холм, где стояла батарея.

Сен-Жюст вернулся из обхода около пяти часов. Он прождал до шести, но генерал не явился.

 — Как зовут генерала? — спросил Леба.

 — Гош, — отвечал Сен-Жюст, — Лазарь Гош.

 — Должно быть, он ждет, чтобы мы пришли к нему, — сказал Леба.

Сен-Жюст продиктовал секретарю следующий приказ:

«Генерал! Немедленно представьте об'яснения неправильных действий вверенной вам бригады, в частности, оставления позиций одним из батальонов вашей бригады, вследствие чего бригадная артиллерия оказалась без прикрытия. Кроме того, срочно отдайте распоряжение, чтобы все офицеры, не исключая и штабных, были расквартированы вместе с солдатами и получали довольствие из общего котла».

Сен-Жюст прочел приказ, подписал его и добавил: «Комиссар Конвента». Затем подписался Леба. Потом они предложили Лакосту, сдав дела, отправиться в Париж, отчитаться в своей работе перед Конвентом.

В ту же ночь Сен-Жюст и Леба тронулись в Страсбург, где находилась главная квартира Рейнской армии.

V

В Страсбурге Сен-Жюста и Леба встретили представители штаба армии и поместили в живописном домике, близ площади Республики.

Сен-Жюст занял небольшую комнату с венецианским окном, и тотчас отправился к командующему армией.

Это был по-военному подтянутый, замкнутый и скупой на слова генерал с живым и острым взглядом. Однако, несмотря на самоуверенный вид, он проявил исключительное радушие. Слишком подчеркнутое, оно заставило Сен-Жюста насторожиться. Комиссары Конвента невольно вызывали мысль о гильотине, что было не по нутру многим генералам, навлекшим на себя недовольство Конвента.

За обедом в главной квартире было произнесено немало любезных и бессодержательных речей. Расточалась хвала энергии Конвента, раздавались уверения в любви и преданности республике. Но все же в речах офицеров то-и-дело проскальзывало недовольство мероприятиями революционного правительства. Командующий армией в своей речи искусно обошел свои недавние неудачи.

Сен-Жюст зорко приглядывался к окружающим. Почти все офицеры были молоды, не старше его самого. Исключение составляли полковник-кавалерист и артиллерийский генерал.

При всем своем недоверии к военным, Сен-Жюст был убежден в4 преданности республике большинства командиров. Только незнакомство с истинным характером событий могло сделать их близорукими и колеблющимися. Сен-Жюст встал, отвечая на речи:

 — Генерал и граждане офицеры! Если солдат говорит: «Плохое наше ремесло — убивать, но одно дело — война, а почему в тылу льется столько крови?“,— то эти слова делают честь его человеколюбию. Но надо помнить, что гильотина — тоже оружие революции, направленное против ее врагов. Цель не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы победить. Когда республика борется не на жизнь, а на смерть, нельзя терпеть в наших рядах не только предателей, но и малодушных. Если враги народа умирают, то народ живет! Наша революция открыла народу новое, доныне неизвестное ему понятие, — счастье. Но бойтесь победы врагов народа, ибо этот день будет днем гибели народа. Вспомните: в 1788 году в Париже, по приказу Людовика XVI, было перебито восемь тысяч человек — мужчин, женщин, детей; сотни парижан были умерщвлены на Новом мосту и на улице Ме-лэ. Вспомните: двор имел обыкновение тайно вешать своих узников в тюрьмах, топить свои жертвы в Сене. Ежегодно пятнадцать тысяч человек погибало на виселице, три тысячи — на колесе. Четыреста тысяч узников томилось в подземельях. В Париже было больше тюрем, чем сейчас. Чтобы упрочить свою власть, монархия обагрилась кровью тридцати поколений, а когда народ, добившись освобождения, расправляется со сворой угнетателей и изменников» ему бросают обвинение в жестокости!

Сен-Жюст умолк, опершись на рукоятку шпаги и обводя взглядом офицеров. Генерал Пишгрю, встретившись с ним глазами, одобряюще закивал головой.

Сен-Жюст продолжал:

 — Перед нами прусские и германские войска. Помните, что с того берега Рейна к нам взывают о помощи сотни тысяч несчастных, изнемогающих в тюрьмах и застенках. В немецких тюрьмах людей хоронят заживо. Не забывайте об этом никогда! Разве мы не должны поступать с приверженцами тирании так же, как зарубежные тираны поступают с приверженцами свободы? Нет места слабости! Непростительная, слабость уже стоила нам двухсот тысяч жизней в Вандее и чуть было не стоила Парижа.

Конвент послал Леба и меня в армию. Мы клянемся, что враг будет разбит. Если здесь есть еще предатели, малодушные или даже равнодушные, пусть знают: наш меч настигнет их повсюду. У нас с вами одна общая задача: победить ва что бы то ни стало!

Офицеры вскочили с мест крича: «Да здравствует республика! Да здравствует Конвент!»—и бросились обнимать друг друга.

 — Гражданин комиссар! — воскликнул молодой полковник, почти юноша,— передайте Конвенту, что мы, его солдаты, разгромим всех врагов республики!

Один из офицеров запел «Марсельезу». Остальные подхватили. Сен-Жюст подошел к юному полковнику и положил свою руку ему на плечо.

Allons enfants de la patrie,
Le jour de gloire est arrivй!(1)

Генерал Пишгрю отвел Сен-Жюста и поздравил с успехом его речи и осведомился, что нового сообщил ему Гош.

—Я его не видел, — ответил Сен-Жюст.—Разве Гоша не было в Верноне?

—Был, но, как видно, у него не нашлось для нас времени.

 — Гм,—промычал генерал, в раздумьи почесывая подбородок. — Впрочем, это меня нисколько не удивляет.

—Да? — спросил Сен-Жюст.

—Не удивляет. Видите ли, откровенно говоря… генерал сознает свою вину недавних неудачах армии… Но высокомерие его, не подобающее республиканцу…

—Так, так… — Сен-Жюст испытующе смотрел на генерала и подумал: «Норовит с больной головы на здоровую…» Лицо Сен-Жюста оставалось ему невозмутимым.

Потом он начал задавать вопросы:

—Генерал, в каком состоянии армия? Обеспечен ли Страсбург продовольствием? Надеюсь, «неудачи» больше не повторятся, и Страсбург будет снабжен продовольствием и на случай осады? Очищен ли Эльзас от прусско-австрийских агентов? Что представляют собой офицеры вашего штаба?

Генерал едва успевал озабоченно кивать головой.

Обидно — так удачно начавшаяся встреча заканчивалась градом щекотливых вопросов! Он взял Сен-Жюста под руку и увлек его из комнаты. Разгуливая вместе с комиссаром взад и вперед по коридору, генерал сделал подробный доклад.

Поздно ночью, когда комиссары вернулись на квартиру, Сен-Жюст продолжал думать о генерале и его попытке свалить вину на одного из подчиненных. И он сказал Леба:

—Не нравится мне этот генерал.

—И мне тоже, — подхватил Леба.—Какая наглость: не принять нас!

Сен-Жюст изумленно посмотрел на него.

VI

На следующее утро Сен-Жюст рано вышел из дому. На улицах Страсбурга, по пути к интендантским складам, комиссар встречал много горожан, прекрасно одетых и обутых. Но в съестных лавках было явное оскудение. Должно быть, продажа съестных припасов производилась по норме, а крупные запасы хранились на складах. Нелегкое дело—обеспечить Страсбург продовольствием на случай продолжительной осады! Только в одном сообщения генерала были неутешительны. В Страсбурге, как и во всем Эльзасе, никто не занимался вылавливанием агентов иностранных держав и врагов республики. За последние недели были задержаны только двое подозрительных, но и тех выпустили якобы за недостатком улик. Между тем, ни для кого не было тайной, что в Страсбурге скрывается немало врагов революции. «Нужны крутые меры, — подумал Сен-Жюст. — Не искоренив врагов в рядах армии и в тылу, нельзя одержать победу на фронте».

Сен-Жюст подошел к интендантским складам, внушительному зданию на набережной. Перед запертой дверью стоял часовой. Сен-Жюст велел вызвать караульного начальника, но оказалось, что караульное помещение находится в центре города. Тогда он спросил, имеются ли у часового ключи и, получив утвердительный ответ, приказал отпереть склад. Прочитав комиссарский мандат, часовой повиновался и ввел Сен-Жюста через узкую боковую дверь. Он зажег фонарь и хотел было сопровождать комиссара. Сен-Жюст напомнил ему: часовой не имеет права покидать свой пост.

В первом этаже Сен-Жюст нашел несколько мешков с зерном. Вспугнутые летучие мыши, шумно хлопая крыльями, закружились над его головой. Он поднялся по винтовой лестнице на второй этаж. На втором этаже — ничего. Только несколько ящиков. На третьем этаже — зияющая пустота! На четвертом — кипа стеганых одеял. Одеяла — на продовольственном складе! Сен-Жюста бросило в жар от злобы. Солгал, нагло солгал!.. Он поднялся на чердак. Опять ничего, если не считать разбросанных по полу порожних мешков. «Склад полон зерна до самой крыши», — заявил вчера генерал. Арестовать негодяя! Сен-Жюст спустился вниз, потушил фонарь, отдал часовому ключи и вернулся в город. Придя в ратушу, он спросил мэра. Но мэра не оказалось на месте. Узнав, что его требует к себе комиссар, чиновник рысью побежал к мэру на квартиру.

Страсбургский мэр примчался, подвязывая на ходу трехцветный шарф. Извиняющимся тоном, с низкими поклонами, он начал объяснять, что разбирался дома, без помехи, в особо важных делах. Но, несмотря на обремененность делами, он всецело к услугам гражданина комиссара.

Сен-Жюст оборвал его на полуслове и ледяным тоном спросил:

 — Сколько аристократов разгуливает у вас на свободе?

Мэр испугался до полусмерти.

 — Аристократов? — запнулся он.— Но ведь они… они… сидят в Кобленце,

 — А у вас их нет?

 — О, я не смею ручаться.

 — Сколько зажиточных граждан укрывается в стенах Страсбурга, под защитой республиканской армии? — продолжал спрашивать Сен-Жюст.

 — Не так уж много… Война, революция, реквизиции, сами понимаете… Нет, нет, не так уж много.

 — Несколько тысяч наберется?

 — Может быть, может быть…

 — Как работает муниципалитет?

 — Не скажу, чтоб без заминок, — промямлил мэр, —, но все-таки, в общем… в общем работает…

 — Очень плохо работает.

Мэр, сухопарый человек лет сорока с лишним, исключительно высокого роста, стоял нагнувшись: должно быть, по привычке иметь дело с людьми ниже себя ростом.

С искаженным от страха лицом он слезливо забормотал, заверяя, что приговор слишком суров, что он лишь недавно удостоился благодарности от генерала, что он на хорошем счету в якобинском клубе, что у него жена и дети…

Брезгливо поморщившись, Сен-Жюст повернулся к нему спиной и вышел.

Вместе с Леба, который к тому времени успел осмотреть укрепления, Сен-Жюст написал донесение Конвенту:

«Страсбургский муниципалитет работает из рук вон плохо. Мы постараемся наладить снабжение города. Дисциплина в армии расшаталась вследствие попустительства командного состава. Принимаем меры, чтобы покончить с этим. Армия нуждается в немедленном пополнении. Нужны две тысячи человек кавалерии в двухнедельный срок. Для того чтобы победить, армии необходим подлинно республиканский полководец, проникнутый уверенностью в победе. Такого полководца мы найдем».

Командующему армией генералу Пишгрю комиссары написали:

«Генерал, на страсбургском интендантском складе нет ничего, кроме нескольких мешков с зерном и тюков одеял. Приказываем: для обеспечения снабжения армии в недельный срок наполнить амбары зерном до самой крыши. Ответственность за выполнение данного приказа возлагается персонально на вас».

На третий день своего пребывания в армии комиссары опубликовали воззвание к солдатам Рейнской армии, составленное Сен-Жюстом в дороге. Они издали также приказ о сформировании комиссии по борьбе с врагами революции в тылу. Они обратились с письмом к якобинскому клубу в Страсбурге, указывая на плохую работу муниципалитета и рекомендовали выбрать нового, более энергичного мэра.

Страсбургскому муниципалитету они направили следующий приказ:

«В армии десять тысяч босых солдат. Приказываем: разуть всех страсбургских аристократов и завтра, не позже 10 часов утра, доставить 10 000 пар сапог в штаб армии».

Затем комиссары решили: Сен-Жюст отправится на фронт, а Леба останется в Страсбурге — наблюдать за выполнением распоряжений.

VII

Пруссаки вторглись в Пфальц, стремясь изолировать Страсбург и захватить весь французский берег Рейна. Республиканская армия, значительно уступавшая численностью прусской, под нажимом противника отступала на многих участках фронта.

Таково было положение, когда Сен-Жюст прибыл на фронт. Командующий армией генерал Пишгрю раньше его присоединился к своим войскам. Сен-Жюст явился в штаб и потребовал созыва военного совета. Пишгрю, информировав подчиненных о положении, предложил отступать до самых Вогез, не теряя контакта с неприятелем, чтобы в горах, вдали от оперативных баз врага, перейти в наступление и уничтожить его.

Сюртук Сен-Жюста — символ гражданской революционной власти, — скромно выделялся на фоне ярких синих и красных мундиров, блестевших золотом галунов и нашивок. Офицеры сгрудились вокруг большого стола, на котором были разложены карты. Кое-кто уже намечал маршрут для дальнейшего отступления. Армия действовала тремя отдельными корпусами, приспосабливая свою тактику к тактике врага, наступавшего из-за Рейна тремя колоннами.

Cer-Жюст высказался против предложения командующего армией:

 — Перейти в наступление и уничтожить врага — да! Но не в Вогезах, а здесь. Ни шагу назад! Стянуть все три корпуса в единый кулак и нанести удар.

 — Враг почти вдвое сильней нас, — возразил генерал Пишгрю. ——Артиллерии у них втрое больше.

Внешне невозмутимый, генерал с немалым трудом сохранял спокойствие перед этим зарвавшимся комиссаром, который, как известно, ни черта не смыслит в военном деле и всего несколько дней находился в армии. И с сердцем прибавил:

 — К тому же наши силы распылены; одна бригада, например, осталась в Версбурге.

 — Ваша вина, генерал.

Пишгрю побледнел. Это прозвучало как приговор революционного трибунала. Слово «вина» прямым путем вело на гильотину. Сен-Жюст повернулся к офицерам:

 — Каково ваше мнение, граждане офицеры? Не объединить ли нам все свои силы, чтобы разбить врага на самом угрожаемом участке фронта? Затем мы перенесли бы удар на вторую неприятельскую армию и уничтожили бы и ее. Только так можем мы победить. Генерал говорит, что враг сильнее нас. Тем меньше мы имеем права распылять свои силы.

 — Армии тиранов побеждают только числом, армии свободы — своим духом.

Сен-Жюст взглянул на произнесшего эти гордые слова. Это был совсем молодой генерал. Разделенные пробором волосы длинными прядями падали на затылок. Большие глаза были устремлены на комиссара.

 — Так это вы генерал Гош?

 — Да, Гош, Лазарь Гош, гражданин комиссар. — Лукавые огоньки плясали в глазах генерала. На полных губах играла довольная улыбка. Сен-Жюст впился в него холодным взглядом. Так вот он каков, этот генерал, посчитавший ниже своего достоинства явиться к представителям Конвента! Не слишком ли много спеси для республиканского командира? Не слишком ли мало осторожности по отношению к Конвенту? Генерал и комиссар мерили друг друга глазами, Сен-Жюст спросил:

 — Так вы за наступление?

 — Безусловно!

 — Я тоже, чорт возьми! Пора наконец начать драку. Всю жизнь ненавидел эти рачьи маневры! — воскликнул артиллерийский генерал Сушо, из кадрового офицерства армии Бурбонов.

 — Каково же ваше мнение, генерал? — повернулся Сен-Жюст к командующему армией.

Тот сообразил, что не следует настаивать на своей точке зрения; чего доброго, этот холодный фанатик, которого свалил на его голову Конвент, не остановится перед тем, чтобы отрешить его от командования армией. Да еще, пожалуй, рискуешь нарваться на грубости в присутствии подчиненных. И генерал пустился в рассуждения, лавируя и виляя, не говоря ни да, ни нет. Когда он окончил длинную и пустую речь, Сен-Жюст повторил:

 — Так что же вы предлагаете, генерал?

 — Я несу ответственность, — с усилием выдавил тот из себя.

 — Разделим ее пополам, — сказал Сен-Жюст.

Все столпились вокруг оперативных карт. Враг наступал тремя колоннами своего второго корпуса. Правое крыло республиканской армии, к которому принадлежала застрявшая в Версбурге бригада, было разбито на мелкие группы. Но левое крыло, расположенное на холмах, господствовавших над равниной, занимало очень выгодную позицию. Положение центра, лишенного естественного прикрытия, было неблагоприятно. Батальоны расположены среди голой равнины; отступление с тыла преграждено рекой. Сен-Жюст, не будучи военным, с первого взгляда оценил всю невыгодность позиции, занимаемой армией.

—Кто командует левым крылом? – спросил он.

Отозвался молодой генерал Гош.

—Вы избрали превосходную позицию, генерал,—произнес Сен-Жюст, не глядя на Гоша.

Было решено произвести перегруппировку. В Версбург поскакал ординарец с приказом командиру бригады немедленно выступить на соединение с основными силами для подкрепления правого фланга. Нужно было собрать в кулак распыленные силы. Лихорадочное оживление главного штаба сообщилось армии. Офицеры и солдаты, узнав о предстоящем сражении, усердно готовились к бою.

Пруссаки почуяли опасность. Озадаченное прусское командование решило, что французы получили большие подкрепления, и приостановило свое продвижение. Опасаясь внезапного нападения, пруссаки принялись укреплять походный лагерь. На следующее утро обе армии стояли друг против друга, и каждая ждала атаки со стороны противника.

А от бригады из Версбурга все еще не было никаких известий. Концентрация на правом фланге не могла быть закончена. Затребованные из Страсбурга две тысячи человек подкрепления тоже еще не прибыли. Сен-Жюст вынужден был согласиться на отсрочку наступления до окончания перегруппировки войск. Он несколько раз обошел весь лагерь, обращаясь с краткой речью к частям.

Перед ним вырос сержант Клод Ребу.

 — Запахло порохом, гражданин комиссар! Сержант улыбнулся, как старому знакомому. Появление в их армии комиссара — одного из самых выдающихся якобинских вождей — сильно подняло дух республиканских войск.

 — Да, пора задать перцу пруссакам.

 — Правильно, гражданин комиссар. И, по-моему, давно пора. Жаль только, что не все так думают… Я хочу сказать, иные сомневаются в успехе.

 — Кто сомневается? — спросил Сен-Жюст.

 — Наш офицер, Франсуа Легран. Он говорит, это безумие. У пруссаков вдвое больше сил.

 — А что говорят солдаты?

 — Солдаты… те говорят другое. Пусть их будет хоть втрое больше, а мы их все-таки поколотим. Вот что они говорят.

 — Смотри в оба за твоим офицером, сержант.

 — Слушаю, гражданин комиссар.

На обратном пути Сен-Жюст издали увидел перед главным штабом три большие, покрытые парусиной крестьянские телеги. Любопытство заставило его ускорить шаг. Навстречу показался генерал Пишгрю:

 — Гражданин комиссар, это вы распорядились о присылке 10000 пар сапог?

 — Да, генерал.

 — Сапоги прибыли.

 — Хорошо, распорядитесь, чтоб их немедленно роздали солдатам.

В комнату вбежал ведавший обозом офицер и, вне себя от радости, закричал:

 — Десять тысяч пар! Десять тысяч пар сапог! Изумительно! Уму непостижимо!

 — Чтобы с завтрашнего дня я больше не видел в армии ни одного босого! — воскликнул Сен-Жюст.

 — Еще бы, еще бы! — отозвался начальник обоза. — Десять тысяч пар! Сегодня раздадим!

Сопровождавший телеги сержант вручил Сен-Жюсту письмо от Леба.

«Любезный друг Антуан, — писал тот. — Пришлось повозиться немало, но дело сделано. 10000 пар сапог в твоем распоряжении. Попутно мы прихватили до тысячи пальто, которые, я полагаю, тоже пригодятся на фронте. Мы разослали по городу несколько десятков патрулей. Они заходили в богатые дома и разували всех хлыщей, которые предпочитают воевать, сидя дома. Представь себе, у одного лекаря нашли шестнадцать пар сапог. Одну пару мы ему все-таки оставили. Можешь ругать нас за мягкотелость, не мы, республиканцы, никак не можем побороть в себе человечности…».

Сбоку была приписка мелким почерком:

«Генриэтта жалуется на тебя и шлет тебе привет. Черкни женщинам хоть пару строк, жестокосердый человек!».

Сен-Жюст засунул письмо в карман и повернулся к Пишгрю, который все время молча наблюдал за ним.

 — Генерал, вызовите лейтенанта 4-го батальона Франсуа Леграна, — сказал Сен-Жюст.

Генерал отдал распоряжение ординарцу, искоса поглядывая на комиссара. Какой-то дьявол! Его нужно бояться, как огня. Генерал успел секретно навести справки, не привез ли Сен-Жюст переносной гильотины, как это делали комиссары Конвента в Вандее. Просто дьявол! За сутки достал из-под земли 10000 пар сапог! Нагнал страху ни пруссаков. Перевернул всю стратегию! Надо держать с ним ухо востро.

Вошел лейтенант Легран.

 — Вы меня звали, генерал?

 — Вас хочет видеть гражданин комиссар.

Сен-Жюст поднял взгляд на лейтенанта, стоявшего перед ним навытяжку, с шляпой в руке. У него было совсем юное, надменное и холеное лицо.

 — Вы давно в армии, лейтенант?

 — Три года.

 — Откуда родом?

 — Из Руана.

 — Кто ваш отец?

 — Адвокат.

 — Республиканец?

 — Так точно. Член руанского муниципалитета.

 — Вы говорили солдатам, что наступать — безумие? Что у пруссаков вдвое больше сил? Да или нет?

 — Да.

 — Почему?

 — Потому что я в этом убежден.

 — Так-то вы подымаете дух республиканских солдат перед боем? Офицер молчал.

 — Вы хотите нашего поражения?

 — Нет, я хочу, чтобы солдаты знали правду.

 — Солдаты знают правду. Да, у пруссаков вдвое больше сил, чем у нас. Но в этом не вся правда. Правда и в том, что несмотря на численное превосходство неприятеля, мы его все-таки разобьем.

Лейтенант молчал.

 — Или в этом вы не убеждены? — спросил Сен-Жюст.

 — Нет.

Сен-Жюст встал и подошел вплотную к лейтенанту:

 — Вы хотите служить республике? И не верите в победу? Нет, вы недостойны чести сражаться в рядах республиканской армии!

 — Генерал! — воскликнул лейтенант, — Я не обязан переносить оскорбления! Я не позволю…

 — Лейтенант! — громко произнес Сен-Жюст. — Именем республики вы арестованы. Отдайте вашу шпагу.

Офицер побледнел. Он смерил комиссара враждебным взглядом, потом вынул шпагу и протянул ее генералу.

Сен-Жюст позвал часового.

 — Гражданин комиссар, — сказал шопотом перепуганный генерал, после того как лейтенанта увели, — это один из моих лучших офицеров.

Сен-Жюст ответил не сразу. Он задумчиво глядел на генерала.

 — Это был ваш лучший офицер! У республики найдутся и получше.

VIII

Повидимому, пруссакам стало известно, что французская армия не получила подкреплений: они открыто готовились к наступлению. Сен-Жюст предложил предупредить их и наутро завязать бой. Скверно, правда, что версбургская бригада до сих пор не прибыла; все были убеждены, что она подоспеет до рассвета.

Вечером была проведена боевая тревога — по настоянию Сен-Жюста — в полной тайне. Чтобы ввести в заблуждение врага, солдаты расположились кучками у бивуачных костров и горланили народные и походные песни.

В ночь накануне сражения Сен-Жюст не ложился спать. Его видели то в одном, то в другом батальоне. Не доверяя генералам, он хотел собственными глазами убедиться в том, как выполняются его распоряжения.

Забрезжил рассвет, а бригада не подходила. Генерал предложил еще раз отсрочить атаку и выжидать, следя за поведением врага. Но Сен-Жюст не хотел об этом и слышать. Он вызвал генерала Гоша и старого кавалерийского генерала Латерра. Вместе с командующим армией они разработали план и назначили срок атаки.

 — А теперь, — сказал Сен-Жюст, — я выеду навстречу бригаде и приведу ее кратчайшим путем.

Утро было сырое и холодное. Сен-Жюста пробирала дрожь. Он поднял в коня на галоп, и свежий ветер засвистал в его ушах. На мгновенье обаяние пробуждавшейся природы подчинило его себе: несмолкаемый гомон птиц, недалекий крик петухов, сверкающая зелень лесистых склонов, умиротворяющее спокойствие необъятных полей. Но очарованье рассеялось, и Сен-Жюстом вновь овладели сомнения и тревога.

Чем дальше он отъезжал от армии, тем больше ему становилось не по себе. Он настоял на переходе в наступление, И, конечно, ответственность лежит на нем не наполовину, а целиком. Неудача на фронте, если она произойдет, вызовет новые интриги фрондеров в Конвенте и затруднит положение Робеспьера в Комитете общественного спасения. Все недовольные, завистники, болтуны, сгруппировавшиеся вокруг Дантона, будут ликовать и злорадно потирать руки…

Но только ли завистники и недовольные? Нет, тут пахнет заговором!.. И может быть, в нем замешан не один генерал?.. Может быть, и этот лейтенант Легран?.. Или сам Пишгрю? Ведь участвовал же Дюмурье в жирондистском, а Лафайет — в роялистском заговоре!

Сен-Жюст вынул из-за пояса часы. До начала атаки осталось двадцать минут. Приказ о выступлении послан бригаде позавчера. Еще накануне она могла бы присоединиться к армии. Всюду предательство, равнодушие, саботаж… Преданный республике генерал не станет мешкать, зная, что от своевременной переброски его войск зависит исход операции. В нем закипело бешенство. Армия кишит предателями и саботажниками. Очень может быть, что эти негодяи поддерживают связь с парижскими заговорщиками… Раздавить их беспощадно!.. Полумеры равносильны самоубийству.

Сен-Жюст въехал в деревушку. Кое-где над крышами вился дымок. Но, кроме старухи-крестьянки, с высокой соломенной корзиной за спиной, кругом не видно ни души. Он карьером проскакал через деревню. По правде говоря, было легкомыслием пускаться в дорогу одному… Хорошо бы иметь подле себя этого сержанта… Только на простых людей и можно еще положиться. Проклятье! Если он не сразу разыщет бригаду, сражение произойдет без ее участия… У неприятеля восемьдесят тысяч, у нас тридцать пять… Стоят ли эти тридцать пять восьмидесяти?

В кармане у Сен-Жюста лежало письмо Генриэтты. Прочитав это письмо, он в испуге поспешил его спрятать. Она писала, что хочет приехать повидаться с братом… Что ей делать здесь? Но разве он мог написать, чтобы она оставалась в Париже?

Миновав большую деревню, Сен-Жюст увидел на опушке леса солдат. Они расположились на привал. Пылали бивуачные костры; ружья были составлены в пирамиды, как снопы. Бригада! Должно быть, она стоит здесь лагерем еще с вечера. Он подъехал к палатке, над которой развевался штабной значок.

 — Убирайтесь вон! — донесся голос из палатки. — Как вы смеете мне указывать? Запугать меня хотите?

 — Я заклинаю вас, гражданин генерал, — послышался другой голос, — тотчас распорядиться о выступлении. Как я слышал, нас ждут, на нас рассчитывают. Я умоляю вас, генерал…

 — Вон, вон! — голос захлебнулся в крике. — Я вас арестую… расстреляю!

Сен-Жюст медленно соскользнул с седла и, тяжело ступая, вошел в палатку.

Бригадный генерал занимался утренним туалетом и сердито поднял глаза на нахала, который осмелился войти без доклада. Но при виде застывшего, точно оледеневшего лица Сен-Жюста, ругательство замерло у него на губах. Он понял, что появление комиссара не предвещает добра.

 — Вы командир бригады?

 — Да, я.

 — Вы получили приказ присоединиться с вашей частью к армии до рассвета? Не так ли?

 — Это оказалось невыполнимым.

 — Вы боялись не выспаться?

 — Солдаты нуждаются в отдыхе.

 — А вы кто? — Сен-Жюст повернулся к молодому офицеру невысокого роста, стоявшему в палатке.

 — Лейтенант Морис, гражданин комиссар. Адъютант генерала. Я пытался убедить его ускорить выступление…

Сен-Жюст подошел к лейтенанту:

 — Приказываю вам: во-первых, арестовать вашего бывшего командира; во-вторых, не позже чем через два часа прибыть с бригадой на поле сражения. Понятно?

 — Так точно.

Лейтенант Морис кликнул часового и приказал увести своего бывшего начальника. Потом он велел штабному горнисту трубить сбор.

 — Вы очень торопились выполнить приказ!

 — Генерал утверждал, что наши продолжают отступать, что нам нет никакого смысла спешить.

Не прошло десяти минут, как вся бригада выстроилась в полном походном порядке.

Сен-Жюст на коне, рядом с лейтенантом появился перед фронтом войска и, привстав на стременах, громко крикнул:

 — Солдаты республики! Вот уже два часа, как ваши братья сражаются с пруссаками. Если вы подоспеете вовремя на поле битвы, — в четырех часах пути отсюда, — то победа будет в наших руках. Я арестовал вашего генерала за то, что он не выполнил приказа республики. Я приказал вашему новому командиру — лейтенанту Морису — не позже, чем через два часа, прибыть с бригадой на поле сражения. Можете ли вы проделать за два часа четырехчасовой переход? Помните — от этого зависит победа!

Солдаты, слушавшие Сен-Жюста, опершись на ружья, сорвали с себя шапки, надели их на штыки и, размахивая в воздухе ружьями, ответили дружным криком:

 — Да здравствует республика! Да здравствует Конвент!

 — Прикажите трубить выступление, лейтенант, — сказал Сен-Жюст.

IX

Прибытие бригады спасло республиканскую армию от верного поражения. После первого натиска республиканцев неприятель перешел в контратаку и отбросил республиканский центр. Если бы войска правого фланга не ринулись в атаку с холма и не вынудили пруссаков бросить против них свои главные силы, то, по всей вероятности, дело закончилось бы еще утром поражением французов. Позже, нащупав слабость республиканского левого крыла, пруссаки не замедлили изменить направление удара. Ожесточенный бой не прекращался до самой ночи. То здесь, то там дрались врукопашную. Французские батальоны отходили к реке. У них кончились боеприпасы. В расчете на дальнейшее отступление патронный пункт загнали далеко в тыл.

В этот критический момент и появилась бригада из Версбурга. При виде свежих республиканских резервов пруссаки дрогнули. Французы стали драться с удвоенной энергией. Сен-Жюст приказал немедленно перейти в контратаку. Удалось остановить натиск врага, но не больше. Подоспевшая бригада устала, проделав форсированный марш, и не смогла разбить превосходных сил противника. С наступлением ночи, когда стихла орудийная и ружейная пальба, две армии, как и утром, стояли друг против друга. Французы за день потеряли часть позиций в центре и на левом фланге.

Ночью, на совещании в штабе, Сен-Жюст ознакомился с диспозицией. Haибольшая опасность угрожала центру. В ближнем тылу войск протекала река, единственный узкий мост был перекинут через нее. Из-за отсутствия патронов нечего было и думать о немедленном возобновлении боя. Сен-Жюст предложил переправить армию на другой берег. Офицеры его поддержали. Саперный батальон получил приказ за ночь навести мосты.

Республиканская кавалерия не участвовала в бою. По какой причине? Генерал Пишгрю объяснил Сен-Жюсту, что кавалерия служила резервом центра. Ее задача: прикрывать центр в случае, если бы ход сражения вынудил к переправе.

Сен-Жюст сообщил об аресте бригадного генерала и предложил утвердить на его посту лейтенанта Мориса.

Выступил генерал Гош:

 — Когда положение центра стало угрожающим, я отдал приказ атаковать противника с фланга. Капитан Виллетан блестяще выполнил возложенную на него задачу. Со своими драгунами он опрокинул два прусских батальона, захватил около сотни пленных и вражеское знамя. Прошу достойным образом отметить его заслугу.

 — Республика умеет ценить храбрых и преданных офицеров, — отвечал Сен-Жюст. — Я отошлю знамя в Париж и уведомлю Комитет общественного спасения.

Поздно ночью, когда армия, выставив сторожевое охранение, погрузилась в сон, Сен-Жюст сел писать предварительное донесение Конвенту. Нарочный, который должен был отвезти письмо и знамя, ждал у входа в палатку.

«Шлем Конвенту знамя, отбитое во вчерашнем сражении у пруссаков капитаном 11-го драгунского полка Эмилем Виллетаном. Кроме того, он взял около ста пленных. Сражение кончилось вничью. Силы неприятеля исчислялись 80000 прусских и германских солдат; у нас не было и 40000. Пришлите пополнение в 10000 человек, и мы разобьем врага наголову. Мы стараемся исполнить свой долг».

После того как нарочный с эстафетой и знаменем ускакал, Сен-Жюст от правил второго гонца в Страсбург. Он обязал Леба немедленно провести всеобщую мобилизацию и в трехдневный срок прислать на фронт 2000 человек.

Потом он плашмя бросился на койку. Но, несмотря на нечеловеческую усталость, не мог уснуть… Они были на волосок от поражения. С рассветом нужно отвести армию за реку… Будут ли готовы мосты?.. Мосты… мосты…— сверлило его мозг. Он не доверял командующему армией. Приказал ли он навести мосты? И если приказал, то выполняют ли его приказ?

Сен-Жюст вскочил с койки, оделся, пристегнул шпагу и направился к штабной палатке. «Генерал давно спит», — сказал часовой. Пошатываясь от усталости, Сен-Жюст спустился к реке. Над почерневшей водой дрожало пламя факелов. Из темноты доносились приглушенные крики. Подойдя ближе, Сен-Жюст увидел солдат, волочивших бревна; другие, стоя по пояс в воде, вколачивали сваи.

Пройдя немного по берегу, он повернул назад. В палатке Сен-Жюст, не раздеваясь, лег на койку. Когда, наконец, ему удалось уснуть, уже занимался новый день.

X

На следующее утро пруссаки сделали попытку помешать отступлению французских войск. Тогда республиканская кавалерия, не принимавшая участия во вчерашнем деле, стремительным и яростным ударом опрокинула атакующие батальоны пруссаков и обратила их в беспорядочное бегство. Переправа через реку прошла без помех и в полном порядке.

Между тем рекрутские комиссии, разъезжая по стране, производили набор. Из Парижа стали прибывать первые партии снаряжения, но пополнений все не было. Северная армия несла большие потери, и военный министр Карно слал резервы ей.

Начала работать специальная комиссия, созданная, по совету Сен-Жюста, страсбургским якобинским клубом для очистки тыла от врагов республики и подозрительных. Страсбургские якобинцы провели мобилизацию 2000 человек. Первые восемьсот рекрутов, частью вооруженные, прибыли в штаб армии. Началось обучение их. Пруссаки снова забили тревогу, боясь атаки.

Сен-Жюст решил сформировать ударные батальоны. Набор солдат и офицеров в эти части он поручил сержанту Клоду Ребу. Трудно было найти лучшего для этой цели человека, чем этот старый служака, проделавший кампанию 1792 года и сражавшийся на полях Вальми под знаменами Келлермана. У кого другого был такой наметанный глаз? Теперь на сержанте был новый синий мундир и высокие ботфорты, снятые им с убитого прусского офицера. На его шишковатой голове красовалась медвежья шапка французского гвардейца, а в зубах неизменно дымилась короткая трубка. Преисполненный сознанием важности своей миссии, он расхаживал взад и вперед по лагерю, подсаживался к солдатам и офицерам, заговаривал с ними, когда у него возникали сомнения, и записывал избранных в свою книжечку. Ему оказывали не меньше почтения, чем самому генералу. Каждый, кого он заносил в свой список, чувствовал себя так, как если бы получил высокое отличие.

С того дня, когда у Сен-Жюста произошло столкновение с генералом Гошем, они больше не встречались, если не считать совещания в штабе накануне боя. Казалось, они не хотят знать о существовании друг друга.

Но в сражении, которое едва не привело к роковой развязке, генерал Гош отличился, блестяще оперируя на левом фланге. Bo-время вводя в дело свою кавалерию, он каждый раз заставлял пруссаков бросать на его участок все новые и новые резервы. Сен-Жюст решил было заставить этого не в меру прыткого генерала склониться перед авторитетом Комитета общественного спасения. Теперь, отдав должное его боевым качествам, он не поскупился на похвалы в своем донесении Конвенту. О строптивости Гоша умолчал: с этимон сумеет справиться собственными силами!

Вместе с генералом Пишгрю Сен-Жюст тщательно обследовал местность. Подковообразно спускавшаяся к реке гряда холмов с трех сторон замыкала долину. Сен-Жюст предложил тактический план, отвечавший профилю местности. Нужно расположить войска на высотах, а центр армии отодвинуть глубину долины, чтобы завлечь пруссаков на этот берег и затем за