Карвен, 12 июня 1783 г.

Сударыня,

Нет удовольствий, которые были бы отрадны, если они не разделяются нашими друзьями. Я вам опишу удовольствия, которые я испытываю в течение нескольких дней. Не ждите рассказа о моем путешествии. В продолжение последних лет подобного рода произведения так необычайно размножились, что публика, кажется, пресытилась ими. Я знал одного автора, который совершил путешествие на расстоянии пяти миль и затем прославлял его в стихах и прозе. Между тем, сравнимо ли это путешествие с совершенным мною? Я сделал не пять миль. Я проехал шесть, и добрых шесть, так что по мнению жителей той местности они стоят семи обыкновенных миль. И однако я ни слова не скажу вам о своем путешествии. Мне жаль вас, вы много потеряете, не услышав рассказа о чрезвычайно интересных приключениях, перед которыми бледнеют приключения Улисса и Телемака.

Было пять часов утра, когда мы пустились в путь; наша колесница выехала за ворота города в тот самый миг, когда колесница Солнца поднялась над поверхностью океана. Она была украшена полотном сверкающей белизны, один конец которого развевался от дуновения зефира. Вы, конечно, понимаете, что я не пропустил случая устремить свое внимание в эту сторону. Мы торжественно проехали перед караульной будкой. Мне хотелось узнать, оправдывают ли таможенные аргусы свою давнюю репутацию приятного обхождения. В своем благородном рвении я осмелился стяжать славу человека, победившего их своей вежливостью. Я высунулся из кареты и, сняв с головы новую шляпу, улыбаясь поклонился им – я рассчитывал на взаимный привет. – Поверите ли? Эти чиновники, неподвижные, как пограничные столбы у входа в их хижины, смотрели на меня пристально, не отвечая на мой поклон. Я всегда был чрезвычайно самолюбив; это выражение презрения задело меня за живое и испортило мне настроение на весь день.

Между тем наши скакуны мчали нас с быстротой, которую трудно себе представить. Они, казалось, хотели состязаться в резвости с конями солнца, летевшими над нами, подобно тому как я сам своей вежливостью хотел превзойти чиновников, охраняющих заставу у Меолянских ворот. Они одним прыжком миновали предместье св. Екатерины, а после второго прыжка мы очутились на площади Лянса. Мы ненадолго остановились в этом городе. Я воспользовался этим, чтобы осмотреть его красоты, достойные любопытства путешественников. В то время , пока остальная часть общества завтракала, я улизнул и поднялся с чувством умиления на широкое плоскогорье, где двадцатилетний Конде одержал знаменитую победу над испанцами, спасая тем наше отечество. Но вот предмет более занимательный привлек мое внимание: то была городская ратуша. Она не отличается ни своим величием, ни великолепием, тем не менее она имела все права возбудить во мне живой интерес. Это скромное здание, говорил я сам себе, созерцая его, святыня, где мэр Т. в круглом парике, с весами Фемиды в руках, когда-то нелицеприятно взвешивал права своих сограждан. Служитель правосудия и любимец Эскулапа, он писал свои рецепты врача вслед за произнесением сентенций судьи – преступник и больной испытывали равный страх при виде его, и этот человек, благодаря своему двойному званию, приобрел столь обширную власть над своими соотечественниками, какой не пользовался ни один человек до него.

В своем энтузиазме я не мог успокоиться, пока не проник в стены ратуши. Я хотел увидеть приемный зал, хотел посмотреть зал трибунала, где заседают эшевены. Я заставил разыскивать сторожа по всему городу. Он пришел, открыл двери, и я устремился в приемный зал. Охваченный чувством благоговейного почтения, я пал на колени в этом священном храме и страстно целовал сидение, на котором когда-то восседал великий Т… Так Александр пал ниц у могилы Ахилла, и также Цезарь отправился на поклонение саркофагу, в котором хранился прах победителя Азии.

Мы вернулись к себе в повозку. Едва я успел устроиться на своем сидении из соломы, как перед моими глазами предстал Карвен. При виде этой благодатной земли мы все испустили крик радости подобно тому, как троянцы, спасшиеся от гибели Илиона, вскрикнули, когда увидели берега Италии.

Жители этой деревни оказали нам прием, вполне вознаградивший нас за равнодушие чиновников у Меолянских ворот. Граждане всех званий наперерыв выражали сильнейшее желание полюбоваться на нас. Сапожник бросил свой инструмент, которым он уже готов был прибить подметку, дабы вволю разглядеть нас; парикмахер, наполовину выбривший своего клиента, бросил его и выбежал с бритвой в руке; хозяйка, с целью удовлетворить свое любопытство, подвергла свои пироги опасности сожжения. Я видел трех кумушек, прервавших оживленную беседу, чтобы из окна наблюдать за нами – коротко говоря, во время нашего проезда, который, увы, был слишком непродолжителен, мы испытывали приятное утешение самолюбия при виде многочисленной толпы, занятой нами. Как приятно путешествовать, думал я. Правильно говорят, что нет пророка в своем отечестве: у ворот вашего города вас презирают; на расстоянии шести миль от него вы уже становитесь лицом, вызывающим общественное любопытство. Я был занят этими мудрыми размышлениями, когда мы подъехали к дому, который был целью нашего путешествия. Я не берусь изобразить вам всю нежность наших объятий – это зрелище вызвало бы слезы на ваших глазах. Во всей истории человечества я знаю одну только сцену, которую можно сравнить с тем, что произошло между нами – это когда Эней после падения Трои, приплыв со своим флотом к берегам Эпира, нашел там Элена и Андромаху, которых судьба возвела на трон Пирра. Говорят, что встреча их была самая трогательная. Я в этом не сомневаюсь. Эней с его прекрасным сердцем, Элен, который был лучшим троянцем в мире, и Андромаха, чувствительная супруга Гектора, пролили немало слез, и немало вздохов вырвалось из их персей во время этого свидания. Я хочу верить, что их трогательное умиление не уступало нашему, но после Элена, Энея, Андромахи и нас – ничего подобного мир не видал.

С самого приезда все наше время занято одними удовольствиями. С прошлой субботы я поедаю сладкие пироги на зависть всем и каждому. Судьбе было угодно, чтоб моя постель оказалась в той комнате, которая служит складом для всякого рода печений.

Я был повергнут в искушение есть их всю ночь напролет, но полагая, что мы обязаны обуздывать наши страсти, я заснул среди всех этих соблазнительных вещей. Правда, что в течение дня я вознаградил себя за длительное воздержание.

Хвала тебе, о ты, кто ловкою рукой
Из теста сдобного пирог слепил впервой,
И смертным подарил изысканное блюдо.
Но грубый род людской заслуги помнит худо.
Забвеньем награжден твой драгоценный дар;
На сотнях алтарей от жертв клубится пар
И статуи богов зрят волны фимиама,
А сладких тест творец неудостоен храма,
Хотя какой сравниться может бог
С великим гением, измыслившим пирог.

Из всех проявлений неблагодарности, в которых человеческий род повинен по отношению к своим благодетелям, эта неблагодарность меня всегда возмущала. Искупить эту вину должны обитатели Артуа, ибо, по мнению всей Европы, они больше всех народов мира знают цену сладким пирогам. Эта слава обязывает их воздвигнуть храм изобретателю. Я даже, между нами говоря, набросал соответствующий проект, который хочу внести в собрание штатам провинции Артуа. Я надеюсь, что он найдет могущественную поддержку со стороны духовного сословия.

Но мало есть пироги, их нужно есть в хорошей компании – у меня было и это преимущество. Мне была оказана высшая честь, о какой я когда-либо мог мечтать. Я обедал в обществе трех полицейских поручиков и сына уездного судьи; все начальство соседних деревень собралось за нашим столом. По середине этого сената блистал правитель Карвена, подобно Калипсо среди нимф. Ах, если бы вы видели, с какой добротой беседовал он с остальной компанией, как будто он был простым смертным. С какой снисходительностью он судил о шампанском, которое ему наливали, и с каким удовлетворенным видом улыбался он своему образу, отраженному в стакане вина! Я все это видел… И однако, как трудно удовлетворить человеческое сердце! Еще не все мои желания исполнены. Я готовлюсь к скорому возвращению в Аррас, я надеюсь испытать при виде вас еще большее удовольствие, чем то, о котором я вам говорил. Мы встретимся с тем же удовлетворением, с каким встретились Улисс с Телемаком после двадцатилетней разлуки. Мне не трудно будет забыть моих судей и моих поручиков. Как ни соблазнителен, может быть, поручик, верьте мне, сударыня, никогда нельзя сравнить его с вами. Его лицо даже тогда, когда, благодаря шампанскому, оно покрывается легким румянцем, не имеет того очарования, которым сама природа наградила вас и общество всех уездных судей мира не способно заменить мне милую беседу с вами.

С искренней дружбой, остаюсь вашим преданным и всепокорным слугой.

Де-Робеспьер.

Робеспьер – Дюпле (2)

Переписка Робеспьера. Л., 1929. С. 113-115.

Аррас, 16 октября 1791 г.

Мой милый друг, в пятницу я беспрепятственно прибыл на место назначения в Бапом. Парижские национальные гвардейцы, стоявшие раньше лагерем в Вербери, и гвардейцы департамента Уазы, которые в тот же день прибыли в Бапом, вместе с патриотами этого города, преподнесли мне гражданский венок с выражением братской любви. Директории дистрикта и муниципалитета, хотя и аристократические по составу, соизволили посетить меня. Я был восхищен патриотизмом национальной гвардии, которая, по-видимому, имеет прекрасный состав. В Бапоме ничего не было приготовлено для принятия парижской гвардии; гвардия Уазы должна была уйти без оружия, которого у нее нет до сих пор.

Из Бапома многие офицеры обоих отрядов, присоединившись к части национальной гвардии Арраса, вышедшей ко мне навстречу, проводили меня в Аррас, где народ встретил меня изъявлениями такой преданности, что я не в силах описать ее и не могу вспомнить о ней без умиления. Ничего не было забыто для выражения ее. Толпа граждан вышла за город мне навстречу. Преподнеся мне гражданский венок, они преподнесли венок и Петиону. В своих радостных восклицаниях они часто вместе с моим именем называли имя моего товарища по оружию и моего друга. Я был удивлен, когда увидел на пути моего следования иллюминированные дома моих врагов и аристократов, которые остались здесь под видом министерских чиновников или фельянов; все остальные эмигрировали. Я приписал это их уважению к воле народа. Неделю тому назад были сделаны те же приготовления, так как меня ожидали к этому времени.

В том и другом случае муниципальные власти, которые состоят из членов партии фельянов, ничего не щадили, чтобы помешать такого рода действиям народа и патриотов: “Если бы это был король, говорили они наивно, его встречали бы с меньшей торжественностью; когда мы вступали в наши должности – были ли нам оказаны почести?”

И не успел я еще прибыть к себе, как они послали агентов полиции с приказом потушить плошки, что, однако, далеко не всюду было выполнено.

На другой день произошло новое нарушение порядка в городе. Национальная гвардия Уазы прибыла в Аррас, мимо которого ей следовало пройти на место своего назначения. Солдаты плясали на площади, пели патриотические песни и, подходя ко мне, выкрикивали слова, чрезвычайно неприятные для слуха фельянов. Большего несчастья не случилось.

Национальная гвардия, расквартированная в этой местности, встречает крайнее неодобрение со стороны чиновничьей аристократии, которая здесь весьма многочисленна. Гвардейцы разбредаются по окрестным деревням с целью предохранить сельских жителей от опасной лжи неприсягнувших священников, которые приносят здесь неисчислимое зло. Везде гвардия возрождает угасающий патриотизм. Я не сомневаюсь, что и впредь будут пытаться отбить у гвардейцев охоту что-либо делать или же совершить все возможное, чтобы избавиться от них совсем. На нашем пути мы встретили постоялые дворы, полные эмигрантов. Трактирщики нам говорили, что они удивляются, какое множество эмигрантов селится у них за последнее время .

Здесь совершилось чудо, что неудивительно, поскольку в дело замешана Аррасская Голгофа, которая, как известно, уже совершила столько других чудес. Неприсяжный священник служил обедню в часовне, где находится этот драгоценный памятник. Богомолки, как и следует, слушали его. В середине обедни один человек бросает костыли, которые он принес, вытягивает ноги и начинает ходить. Он показывает рубец, который остался у него на ноге, развертывает бумагу, удостоверяющую, что у него была тяжелая рана. Во время этого чуда появляется жена этого человека. Она спрашивает, где ее муж. Ей говорят, что он ходит без костылей; она падает в обморок; придя в чувство, она благодарит небо и прославляет чудо.

Между тем в священном синедрионе было решено, что слухи об этом происшествии следует распространять не в городе, а по деревням. С этих пор, в самом деле, многие крестьяне приходят и ставят свечи в часовне Голгофы.

Я все думаю, что мне не следует долго оставаться в этой святой земле; я не достоин этого. И, однако, я не без сожаления покину ее, ибо мои сограждане до сих пор доставляли мне величайшие радости; я найду утешение только в ваших объятиях.

Будьте добры уверить в моей сердечной дружбе г-жу Дюпле, ваших дочерей и моего маленького друга.

Не забудьте также, прошу вас, поклониться от меня Ла-Косту и Кутону(3).

Примечания Eleonore
1. Антуан Бюиссар, аррасский адвокат, прозванный за свое увлечение естествознанием "Барометром", был старшим другом Максимилиана Робеспьера; именно Бюиссару адресованы многочисленные письма Максимилиана из Парижа. Адресатом данного письма является его супруга, известная в Аррасе как Прекрасная Арсена.
2. Максимилиан Робеспьер поселился в доме Дюпле после расстрела на Марсовом поле 17 июля 1791 г. 30 сентября Национальное Учредительное собрание, депутатом которого он являлся, объявило свои заседания закрытыми, и две недели спустя Максимилиан отправился отдохнуть к себе на родину.
3. Как мне представляется, этот привет Кутону свидетельствует о том, что за две недели они успели достаточно близко познакомиться, и что Кутон, по крайней мере некоторое время тоже квартировал у Дюпле.